Алексей Иванов - Сердце Пармы

Шатаясь, Венец двинулся к воротам. Ничейка с разбитым ртом поддерживал его под мышку. Венец пер по улочкам острожка к дружинной избе на виду у всех: пусть все видят, как татарин русского человека в его же дому измордовал. Венец забрался на крыльцо, распахнул дверь в гридницу и остановился в проеме – рубаха клочьями, сам весь в крови так, что с пальцев капает. Воеводы и князь Юрий пировали, все уже изрядно пьяные, обнимались, ржали, пели песни, требовали браги, ковшей, закуски. Но едва Венец молча встал в двери, голоса постепенно затихли.

– Пируешь, княже?.. – хрипло спросил Венец. – А у меня на чужом пиру похмелье...

На следующий день князя Михаила рано утром разбудил посыльный от князя Юрия. С тяжелой душой Михаил пошагал к дружинному дому. Во дворе царила суета: седлали напоенных коней, снаряжались. В телеге на мешках храпел с ночи пьяный дьяк Данила Венец. Михаил поднялся в дом. В пустой гриднице за неубранным столом сидел князь Юрий – в кольчуге, в шлеме, в наручах и поножах, сам еще желтее, чем вчера. Он хмуро поигрывал бунчуком на рукояти сабли.

– Чего ты, князь, вдруг в путь засобирался? – спросил Михаил.

– Испужался, – глядя в угол, ответил Юрий. – Коли в твоем дому безродный татарин московского дьяка плетью охаживает, так, боюсь, и меня ты ни с того ни с сего вилами в бок разбудишь.

Михаил смолчал, сел на другую скамью, локтем отодвинув со стола объедки и посуду.

– Скажи-ка мне, брат, прямо, – начал Юрий. – Идешь ты со мной на Казань или нет?

Михаил вздохнул, расправил усы.

– Не с кем, – ответил он. – В прошлом году две сотни человек за горами оставил... Дружина моя сплошь из молодых, их еще учить надо. Над дружинами пермяцких князей я не властен. А ополчения весной ни у русских, ни у пермяков не соберешь. Пахотные землю поднимают. Солевары только-только колодцы разморозили. Рыбаки за нерестом пошли, путина. Пастухи оленей погнали на свежую траву. У охотников после гона самое дело началось. За зиму все наголодались, истрепались... Не забывай еще, что и пелымцы ждут часа с нами сквитаться.

– Эвон у тебя сколько отговорок, – хмыкнул князь Юрий. – А покороче сказать можешь?

– Могу, – согласился Михаил. – Не пойду я на Казань. Не хочу.

Князь Юрий бросил бунчук и стал натягивать рукавицы.

– Что ж, тогда и я тебе вот что скажу. Ясак ты платишь исправно, пенять не на что. Только вот поговорил я вчера с дьяком... – Юрий впервые за весь разговор поднял на Михаила глаза: тусклые, уже неживые. – Считай сам... Волю великого князя исполнить ты не желаешь. Дьяка его посек и выгнал. С татарвой снюхался. Вогульского князя с миром на свободу отпустил. Ну, мало этого для измены или хватит? Подумай, князь. Не играй с лихом... Так пойдешь на Казань или нет? Я у Казани буду стоять пять дней и ждать тебя.

Михаил молчал.

– Не жди, – наконец ответил он.

– Что ж, тогда ты сам жди гостей.

Михаил задумчиво кивнул.

– Приходите. Встретим.

С монастырского холма епископ Иона наблюдал, как люди чистят рвы, подновляют тын. На башнях-стрельницах стучали топоры. Подводы везли в острог припасы, смолу, лыко, паклю. Хворостом устилали улочки, рубили дрова, тесали камень. От Чердыни, как птичий щебет, издалека доносился звон кузнечных молотов. Кто-то сказал Ионе, что в городище заклали человека, вымаливая спасение от московитских полков. А где-то за лесами, за горами уже шагало русское войско, и князь Федор Пестрый Стародубский из-под руки смотрел в хмурую даль: не покажутся ли Пермские земли?

Со стены монастырского забрала Иона видел Бондюжскую дорогу – Русский Вож, по которому двигалась цепочка молчаливых беженцев из Уроса. Впереди тащились несколько волокуш со стариками, бабами, детьми. За ними, опустошенно глядя в землю, ехали одиннадцать мужчин-всадников. Головы их были обвязаны кожаными ленточками с колокольцами на висках. Иона уже знал, что это – знак скорби и мести. Уросцы направлялись не к родичам в городище. Они ехали в острог, под руку князя Михаила, который собирал войско, чтобы биться с подступающими московитами. Вечером этого же дня епископ объявил в монастыре, что вместе с Ничейкой уезжает на Вычегду.

На самом деле Иона никуда не уехал, а спрятался в дальней угловой келье у отца Епифания, попросту Пишки, бывшего ушкуйника ватаги Ухвата. Теперь Пишка замаливал грехи в монастыре Иоанна Богослова. Два дня Иона сидел взаперти и впроголодь. Третьей ночью вместе с Пишкой выбрался из монастыря и, крадучись, сполз с монастырского холма в урему речки Чердынки. В непролазной шараге у Чердынки таилась лиственничная дверь подземного хода в острог.

Зазубрив серп, как пилу, Пишка две ночи сквозь щель пилил внутренний засов на этой двери, и теперь она была открыта. Иона и Пишка тащили с собой мешки со свитками бересты, со щепой, с лучиной. Низко пригибаясь, они перешли вброд блестящую под луной Чердынку и полезли в кусты. Тайным ходом пользовались очень редко, и торчащий из склона погребок густо оплели заросли. Пишка серпом прорубал дорогу для епископа.

– Вот она, владыко... – тихо сказал Пишка, оттаскивая покосившуюся дверку.

На четвереньках они полезли в тайник. Лучины не зажигали. Сырое, плесневелое подземелье давило душу. Как гнилые волосы мертвецов, падали на лица свисавшие с потолка корни. Рукавиц взять не догадались, и теперь обоих передергивало, когда под ладонь попадались влажные, скользкие, мерзкие черви и мокрицы. Впереди, в темноте, пищали растревоженные крысы. Тяжелое и ледяное дыхание земли выстужало руки и колени; на спину капало. Пишка шепотом ругался сквозь зубы, Иона охал, кряхтел, стонал. Наконец тайник вывел к колодцу, который сверху был накрыт громадой Тайницкой башни.

Пишка с серпом полез вверх по приставной лестнице. Иона повозился, развязывая мешок, высек на трут искру, затеплил лучину и светил напарнику снизу. Монах, пыхтя, просунул острие серпа в щель между колодезным срубом и крышкой, пошарил – острие звякнуло о железо, – и осторожно, тихо выдвинул из скобы на крышке запиравший ее крюк. Одной рукой он легко поднял крышку над головой и, вылезая из колодца, шепнул:

– Готово! Пуста башня!

Тайницкая башня стояла посередке северной стены, а потому ночью на ней не было дозора, как на угловых башнях. От греха на ночь ее запирали снаружи на засов с амбарным замком, ключ от которого уносил Бурмот; приставные лестницы, что вели с валов вдоль частоколов на боевую площадку, забрасывали на обходы. Караульные проверяли порядок только снаружи. Северная стена выходила на овраг Чердынки – крутой, кривой, непролазно заросший лозняком, а по другому склону огороженный крепкой стеной монастыря. К северной стене острога лепились хозяйственные постройки: амбары, конюшни, бретьяницы, дровяники, сараи.