Михаил Грабовский - Пусковой Объект

— А винтовки?

— Что „винтовки”? Не понял?…

— Кому вы предлагаете дать оружие? И какие подготовили „мишени”?

Игорь от неожиданности привстал, совершенно потерялся. Господи, что же это такое?.. Ему страшно захотелось закурить.

— Сядь на место! — спокойно произнес Зайцев.

— Ничего, я постою, — буркнул Игорь и полез в карман брюк за сигаретами.

— Я сказал „сядь”! — прохрипел Зайцев со злостью. Игорь взглянул ему в глаза и вдруг увидел в них неистребимую и неисправимую жестокость. Они светились, как у дикого животного, смертельным желтым огнем. Игорю стало страшно. Перед ним стоял злобный и сильный личный враг. Кошелеву захотелось расстегнуть ворот рубахи и пойти на него грудью. Он замер.

— Сядь! — еще раз проговорил Зайцев с хрипотцой. И неожиданно сам не сдержался: — А то я тебя в такое густое дерьмо посажу, что очки не выплывут.

Игорь сел и решил больше не разговаривать и не отвечать на вопросы. Зайцев закурил, выпустил сильную струю дыма вверх, к потолку. Остыл. Решил, вероятно, что на сегодня для душевной беседы достаточно.

— Октай! — произнес он громким начальственным голосом. — Дай ему подписать бумажку о невыезде.

Кажегильдин поспешно положил ее перед Игорем и пальцем показал, где надлежало расписаться.

— На всякий случай. Это формальность. А сейчас — свободны. Игорь отупел; с места не двигался.

— Свободны, я сказал, — погромче надавил на него Зайцев. — Мы вас еще вызовем… Для продолжения беседы.

Когда Игорь вышел из комнаты, Зайцев резким движением загасил окурок:

— Говно собачье!

На улице Игоря чуть не вытошнило, как будто он съел что-то протухлое. Страха за себя не было, только отвратительное чувство, что теперь он на крючке у этих дураков. Они могут снова вызвать, когда им заблагорассудится. И беседовать, сколько им захочется. А ты должен будешь почтительно сидеть перед ними и объяснять, что ты не верблюд, а овечка.

— Я всегда, Игорь, тебе говорила. Не надо, чересчур. Не надо наворачивать сверх меры. Но тебя разве удержишь? Как понесет… Что теперь будет? — Аля волновалась больше него.

Однако ни на следующей неделе, ни позже Игоря никуда не вызывали. И они с Алей постепенно успокоились и забыли об этом случае, как о чем-то глупом и несуразном. В памяти у Игоря остались только желтые глаза. Никогда Игорь не узнал, кто помог ему…

О том, что Игоря „повезли” в город, Тимофеев узнал случайно, вечером того же дня, от Мартюшева. Утром Анатолий Ефимович позвонил Карамышеву по „прямому”.

— Слушаю, — откликнулся полковник.

— Здравствуй, Иван Васильевич. Как жив?

— Спасибо, вашими молитвами. А сам?

— Я все бегаю. Правда, хромаю на левую, но бегаю…

— Ну, что там у тебя?

— Слушай, Иван, там твои ребята наехали на одного нашего инженера…

— Кошелева, что ли?

— Да, точно. Кошелева. Я тебя лично прошу, оставьте его. Честное слово, он парень неплохой, ну молодой, с вывихом… Сам понимаешь.

— Ладно, Анатолий Ефимович. Только скажи ему, чтоб заткнулся со своими шутками.

— Это обещаю.

— Ну, хорошо. Будь здоров!

Тимофеев положил трубку: „Надо, в самом деле, поговорить при случае. После занятий в школе”. Но не успел или забыл.

После суда Люда бросила пить. Для нее решение судьи было просто изуверским. Она думала, дадут Бобу условный срок и тут же выпустят. Целый год заключения за какую-то паршивую бутылку водки! Что-то сломалось в ней в момент объявления приговора. На следующий день она пошла к отцу. Слезно просила прощения и за себя, и за Боба. Обещала впредь быть порядочной и послушной. Просила только об одном: устроить на любую работу. Константин Иванович сам чувствовал себя виноватым. В ту ночь он поступил сухо и черство. Елизавета Дмитриевна надоедливо повторяла, что „Людочке надо помочь во что бы то ни стало”. Василенко было неловко вновь обращаться с просьбой к начальнику отдела кадров. А что делать? Ему, конечно, пошли навстречу. Люду приняли курьером в канцелярию заводоуправления. Она разносила по этажам и кабинетам папки с документами, приказы и протоколы совещаний. Из канцелярии — по коридорам, и обратно. Вверх-вниз. Как автомат. Люда потеряла всякий интерес к окружающей жизни. Перестала употреблять косметику. Одевалась неаккуратно, однообразно. Выглядела потухшей, серой, болезненной. Следы природной красоты стерлись. Медленным шагом передвигалась она по длинным служебным коридорам, думая про себя какую-то свою думу. Все заработанные деньги уходили на посылки, передачи и поездки к Бобу в Гурьев.

Свидания их были невеселыми, слова — случайными.

— Ну, как дела, Боб?

— Ничего, Люда, терпимо. Все нормально.

— Кормят-то как?

— Нормально, хватает.

Оставалось месяца полтора до выписки. Люда, как обычно, привезла всякие мелочи. Боб был грустнее и молчаливее обычного.

— А что это у тебя за ссадины? — она осторожно дотронулась до свежекровавых порезов на небритой щеке.

— Да так… Вступился вчера за деда Федора, беззубого старика. А они подкараулили меня вчера, всей стаей…

— Ножом, что ли?

— Да нет. Какой-то жестянкой или ложкой заточенной. Боб задумался, вспоминая вчерашнее:

— Ну я их тоже не обидел. Кое-кому досталось.

— Боб, ты будь осторожен. Зачем ты лезешь не в свои дела?

— Да я, Люда, не удержался. Скоты поганые! Последнюю пачку сигарет отняли у старика.

— А я тебе как раз привезла сигареты. Двадцать пачек. „Прима” краснодарская. Вот и поделись.

Люда полезла в сумку и достала аккуратный целлофановый пакет.

— Здесь, Боб, творог, печенье, всякие мелочи.

— Спасибо, Люда. Спасибо за все, дорогая. Одна ты у меня… Ты больше уже не приезжай до выписки. Скоро уже выйду.

Помолчали натянуто. Да и о чем говорить?

— Может быть, начнем с тобой, Людка, с нового листа… А знаешь, что интересно, меня сейчас совсем не тянет к бутылке. Даже хочется быть трезвым. Хочется с тобой на морской берег…

— И мне, Боб, тоже, — Люда неожиданно для себя расчувствовалась, — нам будет с тобой хорошо, Боб. Вот увидишь…

— Должно быть хорошо. Что мы, сопливее других?

Это было их последнее свидание перед освобождением. В следующий раз приехала встретить его свободным. В большой сумке были аккуратно сложены выстиранные и поглаженные вещи Боба. А поверх старых вещей — новая голубая летняя сорочка на молнии.

Побеленные стены с двумя рядами колючей проволоки стали ей близкими, почти родными. Перед воротами, чуть поодаль, прямо на земле, расположилась группа казахов. Они шумно переговаривались на своем языке. Пили чай из большого термоса. Курили. Рядом с ними стояли две легковые машины. Люда не подходила к ним. Прогуливалась перед воротами, поглядывая на часы. Пятнадцать минут двенадцатого. Пора. До ее слуха долетел какой-то шум за спиной. Затем топот ног, крикливый переполох. Вскоре вышел майор с раздраженным лицом.