Алексей Мильчаков - Вятские парни

— Смеются… Гм. Дальше забыл. Кстати, кто это написал? Ну‑ка?

— Пушкин! — высунулся Герка, уплетая ватрушку.

— Эх, ты, Пушкин! Написал это, запомни, Гавриил Романович Державин. «Приглашение к обеду» называется.

Смеркалось. Невдалеке, за кустами, тоже запылал костер. Оттуда донеслись веселые голоса, смех, потом звуки граммофона. Пластинки были редкостные. Женя прислушалась.

— Ого! Полька, — сказала, приподнимаясь, Наташа: — Но не танцуют? Кто бы там мог быть? А у них весело.

— У нас не хуже, дружнее, и по-своему, — ответил Колька и стал разливать чай.

Федос шутил, разыгрывая Герку.

Но Женя, Катя и Наташа не поддерживали шуток Федоса; они сидели, обнявшись, и слушали музыку.

Граммофон замолк. Через несколько минут из-за кустов вышли двое в белых фуражках. Колька узнал Игоря Кошменского, с ним был Бибер, чиновник канцелярии губернатора.

— Добрый вечер, соседи, — приподнял фуражку Игорь: — Не желаете ли к нам на чашку чая? Мы только двое и, право, будет веселее, если вы к нам присоединитесь. Ба, да здесь же знакомые все лица: Ендольцев, Пахтусов, Наташа, — он весело здоровался с каждым: — Ганцырев, кажется? Добрый вечер, Ганцырев, — протянул он Кольке руку, и, когда Колька отвернулся, Игорь чуть заметно пожал плечами.

— Вот хорошо, вот чудесно! — закричали Наташа и Женя: — Только давайте сделаем так: не мы к вам, а вы сюда переселяйтесь.

— Что же. И прекрасно. Только нужны помощники, чтобы переселение прошло побыстрее.

Охотников помочь нашлось немало. У костра остались только Федос и Колька.

Колька посмотрел вслед радостно оживленной Наташе и сказал:

— Пойду-ка еще раз искупаюсь. Вечером вода, как парное молоко.

Колька долго шел вдоль пляжа. Издали слышал он веселые голоса, смех, потом Наташа и Катя закричали:

— Коля! Коля! Хватит купаться, иди скорей, у нас весело!

Федос и Герка тоже кричали.

Но Колька уходил все дальше и дальше по песчаной косе.

Темнело густо-синее небо, дрожали зеленоватые звезды, и от этого казалось, что небо колышется, как тугая вода. И в темной воде плеса тоже дрожали и вспыхивали звезды.

Колька разделся, вошел в парную воду по грудь, оттолкнулся от дна и поплыл на середину плеса, разбивая ладонями отражения звезд. Он долго плавал, ложился на спину, на бок. Со средины реки хорошо был виден костер и черные силуэты танцующих. Костер стал пригасать, умолкли звуки граммофона, и Колька вышел на берег. Поднялся по крутой тропинке в сосновый лес. Все ближе костер, но голосов уже не слышно. При выходе на полянку он раздвинул кусты и увидел Игоря. Тот стоял рядом с Наташей, склонив голову, заглядывая ей в лицо.

— Вот смешной, — говорила Наташа. — А я пойду подремлю, — она помахала рукой и ушла к костру.

Кошменский раскурил папиросу и направился по тропинке вдоль берега — навстречу Кольке. Колька вышел из кустов, и Кошменский приостановился:

— Ну, как вода, Ганцырев? Я тоже хочу искупаться.

Оттого, что Игорь Кошменский не испугался неожиданной встречи и заговорил с ним таким небрежно-будничным тоном, Кольку обожгла ненависть к этому типу.

Он вырвал у Игоря изо рта папиросу и бросил в воду.

— Вот я помогу тебе искупаться, бакалейщик! Где твои кулаки? Ну!

Игорь выставил вперед ногу, поднял сжатые кулаки и, весь подавшись вперед, сказал со смешком:

— Ха-ха! А это забавно! Да знаешь ты, глупый мальчишка, сопливый Отелло, что я с тобой сейчас сделаю…

Чувствуя сухость в глотке и весь дрожа, желая, чтобы Игорь Кошменский скорее сгинул, Колька смаху левой ударил бакалейщика по скуле.

Игорь не ждал левого удара, покачнулся и, хватаясь за воздух, бухнулся в воду.

— Плыви на тот берег или утоплю! — крикнул Колька.

От костра метнулась какая-то фигура. Это бежал Герка.

Колька обнял брата за плечи и сказал:

— Ничего не произошло. Кошменский это купается. Вот уж, кажется, на берег вылазит… Скажи, Гер, Федосу и всем, что я домой отбыл.

Он спустился на песчаную косу, связал ремнем одежду в узел и, загребая одной рукой, поплыл через реку.

Н. Ганцыреву

Здравствуй, Коля!

Пишу это письмо с нового места моей работы — из Юмы за Котельничем. Не сердись, что уехал, не попрощавшись ни с тобой, ни с кем из наших общих знакомых, словно сбежал. Не любил и не люблю тягостных расставаний. Так лучше — оттолкнулся от берега, и «плыви, мой челн». Тяжко мне что-то стало жить в Вятке. И весной, помнишь, когда я приходил к вам на площадку и потом все мы так хорошо бродили до рассвета, я уже тогда твердо решил уехать из города. Собственно, тогда вроде бы прощаться приходил. А тут как раз открылось в Юме почтовое агентство. И вот я в родных местах. Здесь я родился, здесь крестьянствуют мои родители.

Стоит моя Юма возле речки того же наименования. Полтора десятка бревенчатых домишек и изб сгрудились вокруг небольшой церквушки. На зеленой площади — бакалейная лавка, чайная с конопатым целовальником, магазей из бурого кирпича и мое агентство. В сторонке, на берегу в молодых липах двухэтажное здание школы. Еще подальше, у запруды, гудит мельница. В первое время было мне ох как грустновато.

Из интеллигенции живут в селе: две учительницы, немолодые уже, фельдшер, пожилой, нешумный человек, писарь из волостного правления — чернявый, вроде тебя, но с масляными зенками и поп отец Клавдий, с круглой, как пышка, попадьей, и с ними — племянница.

Отец Клавдий примечателен обликом и поведением. Ростом невеличек, шустрый, как мальчишка, хотя ему, наверное, за сорок. Пламенные вихры, как у Гришки Отрепьева.

Управляется он со своими делами один без дьякона и прочей церковной челяди. На больших службах подпевает ему с клироса за псаломщика один старик, из бывших кутейников-недоучек.

Кажется мне, что поп больше думает не о грешных душах своей паствы, а о рыбной ловле и охоте.

Наспех отбубнив службу, он вешает на железную дверь храма замок, вроде пудовой гири, и отправляется с удочкой и бураком к запруде или с шомполкой в лес.

Не богобоязненным, слишком мирским считают прихожане своего пастыря.

И взаправду, не бог у него на уме, если журналы «Просвещение» и «Ниву» выписывает, газеты читает.

А еще я узнал, что попик этот опальный, из Москвы сюда сослан.

Как-то в удобную минуту, когда в агентстве никого, кроме нас, не было, показал я Клавдию свои вирши. Читая, хмыкал, поднимал брови на меня. Туманно изрек, возвращая тетрадку: «Достойно похвалы, юноша. Хороши стихиры о любви. Запах земли в них чувствуется, а не холод небесной пустыни».