Алексей Мильчаков - Вятские парни

— Вот, военный человек, вычерпаем все и все непременно разойдемся. Можешь не сомневаться.

Щепин понял, что слишком велико искушение и просьбы его вызывают лишь кривую усмешку.

— Вы понимаете, — повысил голос Щепин, — спирт государственный! Я запрещаю брать! Приказываю опорожнить ваши сосуды!

Из толпы высунулся мужичонка в смешной заячьей шапке с торчащими ушами:

— Лико удивил — спирт государственный? А мы чьи? Не государственные? Он, спирт-от, из нашего хлебушка и первое средство от ревматизма и прочих хворей. Ты, милок, не становись поперек горлышка. На-ко, лучше выкушай на здоровье. Не едная душа тебе, солдатику, окромя нашего брата, мужика, чарки не подаст. Ххы, государственный! А мы — чьи?

— Хватит скалить зубы! — уже не своим голосом выкрикнул Щепин и выстрелил в воздух из револьвера. — Принимайтесь за дело, товарищи!

Солдаты, некоторые из рабочих, среди них Николай и Донат, стали опрокидывать бочонки, кадки, бидоны. Шустрый мужичонка ударил хворостиной по своему меринку, но был задержан. Горькими слезами заплакал он, когда из его квасного бочонка полилась на дорогу голубая угарная струя.

— Так, лешак возьми, и не отведал комиссарского. Дайте, кто добрые, согреться, — клянчил он, протягивая чайную чашку с отбитой ручкой.

Кто-то из публики взъелся на мужика:

— Вон, проси у солдат, жадная душа!

Толпу с посудой и зевак солдаты оттеснили от берега к забору. Никто не расходился. Гражданин с царапиной на щеке, в подшитых валенках, ободрял соседа, намекая на солдат:

— В сапожках-то долго не настоят, караульщики. Переждем, Силантьич. По пузырьку наберем. К вечеру разговеемся.

В это время с горы, стуча черпаками, спускались на резвых лошадях ассенизаторы. Неожиданный приезд их ошеломил недовольную толпу. Кто-то вскрикнул и громко расхохотался.

— Батюшки, вот потеха будет! Дадут сейчас золотарям солдаты!

Но охрана пропустила приехавших.

Минут через пять спиртное озеро пожелтело. В нос ударило отхожим местом.

В полдень появились на улицах пьяные, успевшие до прихода патруля налакаться. Шатаясь по городу группами и в одиночку, они орали песни, с уханьем и свистом. Прохожие торопились перейти на другую сторону или шмыгнуть в чужой двор. Раньше времени закрылись магазины, торговые лавки.

На углу Спасской и Николаевской у Кардаковского магазина произошла стычка пьяных с военным патрулем.

Ночью слышалась стрельба из винтовок.

Река надулась, потемнела. На льду заголубели полыньи. Ночью лил дождь — косой, колючий. Лед местами потрескался и подвинулся, а у берегов заплескалась желтая волна. К полудню серая холстина, затянувшая небо, прохудилась. Сквозь дырявое облачное рядно засочилось, полилось солнце. Громче забунчали в луковицких оврагах ручьи. Талая вода, ударяясь о камни, закипела, запенилась, бешено устремилась к реке. На другой день начался ледоход. Никакая сила не мешала движению громадных зеленоватых льдин. Догоняя одна другую, они вставали на дыбы и, похожие на айсберги, стремились вперед.

Новым человеком почувствовал себя этой весной Николай Ганцырев. Давно ли он свалил в реку Игоря Кошменского ударом левой? Ему казалось, что очень давно — в детстве. Теперь, когда для него ясно главное в жизни — революция и его место в борьбе, Николаю хотелось добиться такой же ясности во всем и особенно в чувствах. Отношения к Наташе были такими же неопределенными, странными, мучительно трудными.

За все годы знакомства Николай ни разу не был в Наташиной комнате, не видел, не знал, в каком своем мирке живет девушка, какие вещи ее окружают. Он пытался однажды ворваться к ней, но хмурый, почти враждебный взгляд матери пригвоздил незваного гостя к порогу.

Странная Наташа! Хотя бы вступилась за него. Нет, она совсем не защищала его от материнских нравоучений, сентенций, как будто Николай был для нее посторонним человеком.

Все эти годы они встречались не слишком часто. Оба боялись решительного объяснения, были настороже, следили за каждым своим жестом, не обронили слова «люблю», как будто в их словаре это слово отсутствовало.

В последнее время Николай стал убеждать себя, что Наташа ждет от него большей смелости. Как мучительно тоскует душа, тоскуют руки, губы!

События недавних месяцев — вступление в партию, победа Советской власти — ворвались в жизнь Николая свежим ветром, отвлекли от тоскливых дум о Наташе, от размышлений о личной судьбе.

Вскоре навалились заботы.

Из горкома партии на имя Николая Тихоновича Ганцырева принесли повестку, срочно вызывающую адресата для беседы.

Николай побрился, причесался, надел выходной пиджак, сшитый матерью из неношеной суконной юбки. Нащупал во внутреннем кармане корочки партийного билета. Еще раз посмотрел в зеркало.

В прихожей горкома он показал часовому повестку и поднялся на второй этаж. Тесный коридорчик с редкими стульями у стен освещало солнце. За чуть приоткрытой дверью сухо щелкал ундервуд. В соседней комнате надсадно крутили телефонной ручкой — тррр… — и резкий фальцет кричал:

— Але, але, мастерские? Мастерские? — и снова продолжалась приглушенная трескотня звонка.

Он постучался в комнату, номер которой значился в повестке. От разложенных на конторке бумаг сразу же оторвался русоволосый, средних лет человек, одетый в черную суконную косоворотку, сверкнул стеклышками пенсне:

— Ганцырев? Садись, Николай Тихонович. На — закуривай, — подвинул он к Николаю жестяную коробочку с махоркой. — Не куришь? Молодец. Я тоже раньше не курил, а теперь, брат, только подавай.

Он оторвал от газеты ленточку и свернул аккуратную цигарку, чиркнул спичкой, втянул щеки и выпустил в потолок струю дыма:

— Так вот, Николай, бюро горкома решило направить тебя красным директором… Понимаешь, директором!.. На Шмелевский дрожже-пивоваренный завод… То есть бывший Шмелевой. Твоя задача — сплотить рабочих в крепкий, — он стиснул пальцы в кулак, — коллектив, вдохнуть душу живую в производство, приструнить саботажников. Заводишко небольшой. Вполне справишься.

Сжимая старую гимназическую фуражку, Николай слушал, молчал.

Горкомовец откинулся на спинку стула, поправил пенсне и уставился на него:

— Тебя что? Не устраивает назначение горкома?

Николай замялся:

— Как сказать… Я соображаю, смогу ли вложить живую душу в производство пива. Никогда не имел пристрастия к этому напитку и, вообще, я…

— И очень хорошо, очень хорошо, что не имел… Поэтому и посылаем тебя. Ты неправильно меня понял. Дущу-то большевика, понимаешь, в дело, в производство, в воспитание масс надо вложить, а не в пиво, не в градусах мочить, чудак!

Николай молчал, стараясь сообразить, зачем нужен красный директор на пивоваренном заводе. Да и вообще все это было для него так неожиданно.