Генрик Сенкевич - Меченосцы

— Мы, монахи, не поднимаем взоров на женщин. В лесном дворце при милосердной княгине было много придворных девушек, но которая из них была дочь Юранда, этого никто из нас не знал.

— Данфельд знал, — отвечал Миколай из Длуголяса. — Он говорил с ней даже на охоте.

— Данфельд предстал пред Господом, — возразил Ротгер, — и я скажу о нем только то, что на гробе его на другой день найдены были расцветшие розы, которых, так как дело было зимой, не могла положить человеческая рука.

Опять настало молчание.

— Откуда вы знали о похищении дочери Юранда? — спросил князь.

— Сама нечестивость и дерзость этого поступка сделала его известным и здесь, и у нас. И потому, узнав об этом, мы отслужили благодарственный молебен за то, что из лесного дворца была похищена просто придворная девушка, а не кто-либо из родных детей ваших.

— Но все-таки мне странно, что вы могли идиотку счесть дочерью Юранда.

Брат Ротгер ответил на это:

— Данфельд говорил так: "Дьявол часто обманывает своих слуг: может быть, он подменил дочь Юранда".

— Но ведь разбойники, как простые люди, не могли подделать письмо Калеба и печати Юранда. Кто же мог сделать это?

— Злой дух.

И снова никто не мог найти ответа.

А Ротгер стал пристально смотреть в глаза князю и сказал:

— Воистину, вопросы эти впиваются в мою грудь, как мечи, ибо в них таится осуждение и подозрение. Но уповая на справедливость Бога и на силу правды, спрашиваю вашу княжескую милость: обвинял ли сам Юранд в этом поступке, а если обвинял, то почему, прежде чем мы вызвали его в Щитно, он по всей пограничной местности разыскивал разбойников, чтобы выкупить у них свою дочь?

— Верно… — сказал князь. — Можно что-нибудь скрыть от людей, но от Бога не скроешь. В первую минуту он обвинял вас, но потом… потом он думал иначе.

— Вот как свет правды побеждает мрак, — сказал Ротгер.

И он обвел залу торжествующим взглядом, потому что подумал, что в головах меченосцев больше изворотливости и ума, чем в головах поляков, и что этот народ всегда будет добычей и поживой ордена, как муха бывает добычей и пищей паука.

И, бросив недавнюю мягкость, он подошел к князю и заговорил громко и настоятельно:

— Вознагради нас, государь, за наши потери, за наши обиды, за наши слезы и нашу кровь. Этот слуга сатаны был твоим подданным, и потому во имя Бога, чьей милостью господствуют короли и князья, во имя справедливости и креста, вознагради нас за наши обиды и кровь.

Но князь посмотрел на него с изумлением.

— Клянусь Богом, — сказал он, — чего же ты хочешь? Если Юранд в порыве безумия пролил вашу кровь, то неужели я должен отвечать за безумцев?

— Государь, он был твоим подданным, — сказал меченосец, — в твоем княжестве находятся его земли, его деревни и его замок, в котором томил он в плену слуг ордена, пусть же хотя бы это имущество, пусть хотя бы эти земли и этот безбожный замок станут отныне собственностью ордена. Поистине, это не будет большою платой за благородную кровь, им пролитую. Она не воскресит умерших, но, быть может, хоть сколько-нибудь успокоит гнев Божий и загладит позор, который в противном случае падет на все твое княжество. О, государь! Орден всюду владеет землями и замками, которые даровали им милость и благочестие христианских государей, и только здесь нет ни пяди земли, находящейся в обладании ордена. Пусть же нанесенная нам обида, взывающая к Богу о мщении, будет вознаграждена хоть так, чтобы мы могли сказать, что и здесь живут люди, у которых в сердцах есть страх Божий.

Услыхав это, князь удивился еще больше и лишь после долгого молчания ответил:

— Боже мой… Да по чьей же милости, как не по милости моих предков, сидит здесь ваш орден? Неужели вам мало земель и городов, которые некогда принадлежали нам и нашему народу и которые ныне принадлежат вам? Да ведь еще жива дочь Юранда, потому что никто не извещал вас о ее смерти, а вы уже хотите отнять у сироты ее приданое и сиротским добром вознаградить себя за обиду?

— Государь, ты признаешь обиду, — сказал Ротгер. — Вознагради же за нее так, как повелевают тебе твоя княжеская совесть и твоя справедливая душа.

И снова он рад был в душе, потому что думал: "Теперь они не только не будут жаловаться, но еще будут думать, как бы самим умыть руки и выкрутиться из этой истории. Никто уже ни в чем не упрекнет нас, и слава наша будет, как белый плащ ордена, незапятнанна".

Вдруг неожиданно раздался голос старого Миколая из Длуголяса:

— Вас обвиняют в жадности — и бог знает, может быть, справедливо, потому что и в этом деле вы больше заботитесь о выгодах, чем о чести ордена.

— Верно, — хором ответили мазовецкие рыцари.

А меченосец сделал несколько шагов вперед, гордо закинул голову и, смерив их надменным взглядом, ответил:

— Я прибыл сюда не как посол, а лишь как свидетель случившегося и как рыцарь ордена, честь которого готов отстаивать до последнего своего дыхания… Кто отныне осмелится, несмотря на то, что говорил сам Юранд, попрекать орден участием в похищении этой девушки, пусть поднимет этот рыцарский залог и поручит себя суду Божьему.

Сказав это, он бросил перед ними рыцарскую перчатку, которая упала на пол; рыцари стояли в глухом молчании, потому что хоть и многие подняли бы ее охотно, все-таки боялись они суда Божьего. Ни от кого не было тайной, что Юранд определенно объявил, что не рыцари ордена похитили у него дочь, и потому каждый думал, что справедливость на стороне Ротгера, а следовательно, на его стороне будет и победа.

Но тот осмелел еще больше и спросил, подбоченившись:

— Найдется ли здесь такой, кто поднял бы эту перчатку?

Вдруг один рыцарь, появления которого перед тем никто не заметил и который с некоторого времени слушал разговор, стоя в дверях, вышел на середину, поднял перчатку и проговорил:

— Найдется. Это я.

И сказав это, он бросил свою перчатку прямо в лицо Ротгера, а потом заговорил голосом, который среди общего молчания пронесся по зале, как гром:

— Перед Богом, перед высокочтимым князем и перед всем благородным рыцарством этой страны говорю тебе, меченосец, что ты, как пес, лаешь на справедливость и истину, и вызываю тебя на бой конный или пеший, на копьях, на топорах, на коротких или длинных мечах — и не на рабство, а до последнего издыхания — на смерть.

В зале можно было расслышать полет мухи. Все взоры обратились на Ротгера и на бросающего вызов рыцаря, которого никто не узнал, потому что на голове у него был шлем, правда, без забрала, но с железной сеткой, которая спускалась ниже ушей и совершенно закрывала всю голову и верхнюю часть лица, а на нижнюю бросала густую тень. Меченосец был удивлен не менее других. Смущение, бледность и бешеный гнев мелькнули в его лице, как молния в ночном небе. Он схватил рукой лосиную перчатку, которая, скользнув по его лицу, зацепилась и повисла на шипе поручи, и спросил: