Милий Езерский - Марий и Сулла. Книга вторая

Из широкой раны в боку лилась кровь, и помочь было нечем.

— Отец, скажи хоть слово… взгляни…

Рыдание вырвалось из груди Телезина. Упав на колени, суровый воин коснулся рукой лица Помпедия.

— О, не уходи от нас, душа Самниума, сердце нашего народа! — шептал он. — Ты один способен повести наск победам…

Глаза Силона открылись.

— Понтий? Ты?.. Почему ты здесь?.. Твое место там… Оставь меня…

— Отец…

— Иди, сын мой, борись и побеждай…

Голос его дрогнул, глаза сомкнулись, тяжелый вздох вырвался из груди.

Телезин нагнулся к нему, прижался головой к его сердцу. Не билось. Встал и, сорвав ветвь, бросил ее на труп. А затем, не оглядываясь, побежал туда, где кипел яростный бой.

Мульвий нашел Телезина и Лампония в шатре. Они молча сидели над остатками скудной пищи. Вести были нерадостные: Страбон подавил восстание в горах, Метелл Пий захватил Венузию и три тысячи пленных, Сулла отнимает у самнитов кампанские города…

— Не разделиться ли нам? — предложил Лампоний. — В Лукании и Бреттии можно еще продержаться.

— Хорошая мысль. Необходимо спасти войско.

— Я отойду в Луканию, а ты?..

— Я разделю свои легионы на небольшие отряды и буду тревожить римлян.

— Мульвия пошлем в Азию просить помощи. Лампоний кивнул и вышел из шатра, решив немедленно выступить в поход.

Была лунная ночь, когда его легионы молча уходили в серебристую даль.

Лампоний ехал верхом впереди войска. Рядом с ним покачивалась на коне юная луканка с копьем в руке — его жена. Оба не сказали ни слова во время всего перехода.

А когда войско подошло к реке и Лампоний приказал бойцам расположиться на привал, она повернулась к мужу:

— Долго ли нам еще воевать?

— До самой смерти, — спокойно ответил вождь и протянул ей руку. — Видишь эти звезды? Они бессмертны, и так же бессмертна наша воля к борьбе.

Луканка легко спрыгнула с коня и, взяв его под уздцы, спросила:

— Мульвий с нами?

— Нет, остался с Понтием.

— Почему?

— Он едет в далекие страны просить помощи.

В следующие дни войска шли дальше. И чем больше приближались к Лукании, тем обширнее и пустыннее становилась местность.

Однажды разведка донесла о наступлении римлян. Лампоний остановился, решив принять бой.

Разбив лагерь на холме, он укреплял его несколько дней, поджидая неприятеля.

Римляне подошли ночью и, видя спящий лагерь, бросились на приступ. Но не успели они приблизиться на расстояние полета стрелы, как лагерь ожил.

Лампоний различил смутные тени, бежавшие, пригибаясь к земле, по направлению к лагерю, и думал, как перехитрить противника. Он послал несколько когорт в обход наступавшему врагу, а сам приказал встретить римлян копьями и мечами.

После отчаянной схватки враг был отбит. Лампоний вывел войско из лагеря и стремительно ударил в растерявшегося противника.

Уже светало, и широкая равнина окрасилась пламенем утренней зари. Обе стороны отчаянно рубились.

Лампоний поскакал навстречу римскому военачальнику, который громким голосом призывал легионариев держаться.

— Стой, римская собака! — крикнул он, направляя на него коня. — Неужели ты побежишь перед варварами?

Военачальник, презрительно взглянув, взмахнул мечом:

— Авл Габиний никогда не бегал перед луканскими лисицами, — ответил он и стегнул жеребца бичом.

Съехались. Военачальник искусно отражал удары, стараясь объехать Лампония, а тот пятился, притворяясь, что отступает. Габиний погнал на него коня. Лошадь Лампония взвилась на дыбы, и тяжелый меч упал .на голову римлянина: блестящий медный шлем с конским хвостом, звякнув, свалился, и острое лезвие, вонзившись в левое плечо, рассекло грудь до самого сердца.

Увидев убитого вождя, неприятель стал поспешно отступать.

— Преследовать! — крикнул Лампоний.

Римляне гибли. Они спасались на обозных лошадях и мчались без оглядки из этих пустынных стран, населенных воинственными племенами.

Наступала зима, и военные действия всюду почти прекратились. Пользуясь случаем, Сулла отправился в Рим, чтобы получить консульство. Он добился его без труда: союзническая война создала ему славу искусного полководца; рассказы о подвигах его украшались красивыми небылицами; патриции открыто восхищались им на форуме. Он стал кумиром женщин, но оставался спокойным и ко всему равнодушным.

Он подружился с Люцием Лукуллом, остроумным Сизенной и молодым щеголем оратором Квинтом Гортензием Горталом, который больше всего ценил в жизни красноречие, нарядную одежду и роскошные яства, а на плотские удовольствия смотрел как на придатки к ним, считая любовь естественным отправлением организма.

Зато Лукулл был полной противоположностью. Он происходил из знатного рода, был сыном сицилийского претора, который вначале удачно воевал с восставшими рабами, а потом был разбит ими, обвинен римскими магистратами в казнокрадстве и сослан. Метелл Нумидийский приходился молодому Лукуллу дядей со стороны матери, гордой патрицианки Цецилии, знаменитой развратницы. Сам же Люций Лукулл, образованный, говорящий свободно на двух языках, тонкий ценитель красоты и в особенности эллинского искусства, был человек ласковый, обходительный, веселый. Побившись об заклад с Горталом, что изобразит Марсийскую войну, участником которой был, он описал ее греческой прозой, удивив друзей. Он вел строгую, нравственную жизнь, был небогат, горд, а с женщинами и девушками чрезвычайно робок и застенчив.

Сулла полюбил его и, стараясь привязать к себе, приучал к утонченному разврату, который ценил больше всего и который был, по его мнению, лучшим украшением мужа.

Посещая по-прежнему Метеллов, Сулла подружился и с Далматским, верховным жрецом, чья дочь Цецилия Метелла овдовела, лишившись строгого мужа Эмилия Скавра, и стремилась выйти замуж. Будучи прежде «зеркалом женской добродетели», как ее величали в Риме, она после смерти Скавра вела распутный образ жизни, имела любовников и любовниц, и римляне шепотом называли ее fellalrix, а греки — трибадою. Это была еще се увядшая матрона, веселая, с мужественным лицом, твердостью в глазах и непреклонной волей, но крайне податливая в любви. Сулле она понравилась, он стал подумывать о женитьбе на ней, но опасался сплетен. Ночь, проведенная в ее объятиях, устранила всякие колебания, и он отправился переговорить с Далматским.

Метелл встретил его, как всегда, с радостью. Сулла заговорил с женитьбе на Цецилии и намекнул на ее поведение. Верховный жрец побагровел, — еще мгновение — и готова была вспыхнуть смертельная ссора, но Сулла положил ему руку на плечо:

— Не обижайся на меня, прошу тебя — весь Рим говорит о вдове Эмилия Скавра как о простибуле, и не тебе, человеку честному, вводить меня в заблуждение. Боги свидетели, что я не хочу тебя обидеть. Она развратна, но понравилась мне, и я склонен на ней жениться. Однако на условиях, какие не замедлю сказать, лишь она появится здесь…