Юрий Хазанов - Знак Вирго

— Как это? — спросил Юра.

Однако отец не стал распространяться на эту тему.

Дело с плакатом так и заглохло, хода ему не дали: до 34-го года и убийства Кирова оставалось, к счастью, еще около двух лет. А слова заведующей, сказанные отцу, были почти в точности воспроизведены потом в учебной характеристике, выданной Юре после седьмого класса. Что, впрочем, не помогло тому, чтобы его приняли в ближайшую к дому 110-ю школу, считавшуюся образцовой…

Но все это дела недалекого будущего, а пока Юра, как уже упоминалось, переключил свои симпатии на Лену Азарову и предпринял отчаянную и довольно длительную по времени попытку обратить ее внимание на свою особу: принялся писать пьесу из испанской жизни. Это стало первым его крупноформатным произведением, которое имело не только начало, но середину и конец, а также эпиграф («Всякий знающий поймет, про кого тут речь идет»), предисловие и послесловие.

Не зная еще, что такое эзоповский язык, Юра прибегнул именно к этому жанру, изобразив под обличьями «донов» и «донн» своих хороших знакомых и себя самого.

Но лучше об этом скажет сам автор.

«Уважаемый класс! (Или, вернее, некоторые личности из него!)

Эта пьеса написана под впечатлением школьной жизни. В ней я осмеял плохие стороны некоторых индивидуалов. Как-то: наивность, глупость, излишняя самоуверенность, преждевременные увле-ния, напыщенность и проч. Надеюсь, что типы, изображенные без всяких прикрас, будут сразу узнаны всеми и самими обладателями. Вполне естественно, что читатель мне может задать вопрос: какую же цель я преследовал, изображая людей в комическом виде? Исправить их?.. Я вовсе не хочу заниматься их исправлением, не хочу показывать им, как смешны они, так как все равно они этого не уяснят. (От автора книги: вот он уже, ранний мудрый скепсис!) Просто хочу, чтобы другие увидели их в естественном виде…

Может быть, некоторые назовут пьесу мою глупой выходкой, но я преследовал определенную цель и ни за что не признаю негодность этого произведения, как не признаю негодность пера Гомера.

За сим я кончаю.

Как видим, автору не откажешь ни в достаточно положительной, доходящей до нескромности, оценке своего детища, ни в некотором чувстве юмора.

Из послесловия можно получить еще кое-какие сведения для будущего литературоведческого анализа.

«Пьеса начата 9-го января и кончена 29 марта 1933 года… Все лица нашего класса изображены в виде испанцев, но характеры остаются те же. Один из моих читателей стал уверять меня, что нельзя характеры одних национальностей воспроизводить в виде других, но, поговорив со мной, в конце-концов согласился…» Добавлю к этому, что характеры действующих лиц комедии (в 3-х действиях, 7-ми картинах) действительно разнообразны, и в них сочетаются самые разные свойства: смелость и трусливость, благородство и грубость, жадность и широта… И вообще тут вам не черно-белый соцреалистический вариант, не конфликт хорошего с еще лучшим, чем прославились более поздние драматурги-лауреаты, но острое напряженное действо, с дуэлями, серенадами, цитатами из классики и плясками пейзан.

Однако та, ради кого была задумала пьеса, ее, увы, не прочитала. Может быть, не хватило времени, а может, ее больше интересовали произведения, повествующие о борьбе классов…

— Я здесь! — кричит Юрин брат, Женя.

— Дурак! Сейчас не твои слова… Сейчас продолжает доктор Буссенар… Нет, с тобой совсем нельзя ставить пьесу! Сто раз тебе говорил: твои слова после того, как я скажу… что?

— Правильно. Значит, знаешь? Тогда будь внимателен. Продолжаем…

(Автор пьесы еще понятия не имел о весьма неприятной болезни с похожим звучанием. Во время войны ее называли «друг бойца».)

(Стоп! Вынужден пояснить: драматург, при всей его эрудиции, еще путает «мадам» и «мадемуазель», а последнее слово произносит в точности так, как пишется по-французски.)

(Почему «Карфаген»? Для рифмы, конечно.)

Ну, давай, дурак, чего же ты? Заснул?.. Нет, с тобой совсем нельзя… Ладно, я повторю последние слова, только смотри…

Дверь открылась, вошла баба-Нёня.

— Что вы тут кричите? Совершенно невозможно… И не стой с ногами на диване! Сегодня же скажу папе…

Юра спрыгнул с дивана.

— Ну, кто тебя просил! Кто просил?.. Я ведь летающий доктор… Всегда ты должна!.. Ничего больше не буду! Никогда не буду!.. Ни есть не буду… ничего… Надоело все!.. Я… не знаю просто… Нет, все кончено… Всё…

Так он кричал и бормотал — бессвязно, визгливо, почти плача. В полном отчаянии.

Он часто приходил в полное отчаяние, совершенно искренне, без всякого наигрыша — когда ему, на самом деле, казалось, что все, решительно все кончено, больше ничего не будет… и не надо…

Через пять… ну, через десять минут он напрочь забывал о своем отчаянии…

И вот Юра закончил школу-семилетку N 5 в Хлебном переулке. (Как сказал один из его любимых в ту пору поэтов Лермонтов: «Была без радости любовь, разлука будет без печали…») Его перевели в другую школу, еще дальше от дома — на Большой Грузинской, напротив Зоопарка. Ближе всего к ним была знаменитая 110-я, с прославленным директором Иваном Кузьмичом, о фантастическом умении которого наводить порядок и дисциплину ходили туманные легенды, но Юру на ее порог не пустили.

Вообще-то этот мальчик был отнюдь не подарок для учителей: своевольный, не признающий авторитетов, обижающийся на любое замечание; заинтересовать его чем-то в школе было почти невозможно — ни на уроках, ни, как говорилось, по линии общественной работы. Единственной его «нагрузкой» было (в младших классах) — проверять чистоту рук и ногтей; а еще раза два принимал участие в выпуске стенной газеты, даже однажды ненадолго прославился белыми стихами о весне, написанными к I Мая. У него было абсолютное неприятие всяких собраний и сборов, с которых всегда норовил сбежать; он не умел выступать с речами, докладами или политинформациями и все годы всячески отбояривался от любых поручений по пионерской, а позже по комсомольской линии.