Юрий Хазанов - Знак Вирго

Родился. Учился в школе напротив московского зоопарка. Потом уехал в Ленинград, в военно-транспортную академию. Вскоре — война, которую прошел от Москвы до Вены. После войны окончил московский педагогический институт. Работал учителем в школе, где коренным образом разошелся с директором во мнениях по поводу воспитания учеников, а также своей одежды (синие вельветовые брюки). Это подтолкнуло заняться литературой — сначала переводами (стихи и проза), затем собственной прозой (для детей и взрослых). К настоящему времени вышло 20 книг повестей и рассказов (в России и за границей), сборник стихов и довольно много переводных книг (в основном, с английского).

Кто-то словно схватил его за плечо и тряхнул. Юра открыл глаза, резко повернулся на спину. Никого. Дверь в коридор приоткрыта: мать знает, он не любит засыпать в полной темноте. В зеркальном шкафу, наискосок от кровати, отражается свет из столовой. Значит, еще не легли, сидят, разговаривают. Или младший брат раскапризничался. Хотя, надо честно сказать, до сих пор Женя вел себя для своего возраста вполне пристойно — настолько, что Юра посвятил ему несколько своих талантливых произведений: стихи и прозу.

Он любил иногда вот так проснуться, сонным капризным голосом крикнуть: «Па!» или «Ма!» и потом чувствовать, как их руки поправляют подушку, подтыкают одеяло, а голос при этом произносит что-нибудь не всем понятное, но такое привычное и успокаивающее — какое-нибудь: «Нокойной спочи», или «Я тебя люблю, а ты так делаешь…» А то еще могут печенье принести, темное, фирмы «Эйнем», или продолговатое яблоко с музыкальным названием «розмарин»… (Тамбурин.)

Он уже собрался позвать кого-нибудь, но осекся: коротенькое слово «па» застряло в горле, стало нечем дышать — как под водой, когда отец учил плавать — в Мамонтовке, на реке Уче, и нарочно погружал в воду, чтобы Юра привык действовать руками и ногами. Он перевел дух, сел в кровати, получше вгляделся в зеркало. В обрамленном планками шкафа отражении, как на полотне картины, проступал старинный бабушкин сундук, черный, с блестящими желтыми заклепками, стоящий в столовой слева от двери; виднелась боковая стенка высоченного резного буфета, отсвечивала репродукция с Рембрандта на стене: торговцы какие-то, или врачи… Но почему крышка сундука откинута и кто-то посторонний ворошит в нем вещи?!

Воры! — подумал Юра. — А где же папа с мамой? Где баба-Нёня? Неужели спят? Или… Ой, может, их всех… Нет!.. Но отчего так тихо?

Что-то непривычное было в одежде человека, склонившегося над сундуком: в комнатах так не одеваются. Во всяком случае, Юра не видел… Да это ведь военная форма! Такая, как у дяди Коли Ещина, маминого двоюродного брата, он, кажется, инженер, строит мосты где-то на Дальнем Востоке. Юра бывал с матерью в гостях у его отца Евсея Марковича — маленького, очень подвижного, в пенсне и с длинными усами. Он говорит быстро, проглатывает слова и любит вспоминать, как Алексей Максимович Горький обозвал его сволочью за то, что у них в издательстве в Нижнем Новгороде не было денег, чтобы вовремя расплатиться.

Значит, дядя Коля приехал? Но почему не снимает фуражку и зачем роется в бабушкином сундуке? Там ведь одно барахло… А, наверное, игра такая: чтобы нарядиться во все старое…

Юра хмыкнул и понарошку сонным голосом проговорил: «Ма!» Подождал немного — и снова, еще громче: «Па!..» Никто не ответил. Мужчина продолжал копаться в сундуке; он повернул голову не влево — на Юрин зов, а вправо: видно, сказал что-то маме или папе… Смеются надо мной, а подойти не хотят, обиделся Юра. Он был вообще не в меру обидчив. Обида заставила его откинуть одеяло, вылезти из теплой постели, опустить ноги на холодный пол… Пускай испугаются, решил он, вот выйду в ночной рубашке и босиком, а потом даже простужусь и, может, заболею. Раз они такие — ответить не могут! Зато завтра в школу не пойду — шик!

Он сделал несколько шагов, и тут его опять стукнула мысль: а что, если там настоящие воры, даже бандиты, которые не только грабят, но убивают!.. Однако было поздно: он ступил в полосу света из столовой, прошел мимо ванной комнаты…

…Много лет спустя, вспоминая тогдашние свои ощущения и будучи весьма далек от точных наук, я все же представил, что примерно так должен, наверное, происходить переход материи из одного физического состояния в другое: из твердого, скажем, в жидкое или наоборот. Было тело А, стало — В; были отдельные элементы Н 2и О — стали Н 2О… Дальше мои познания не заходили.

Конечно, в тот момент, когда я стоял босиком, в белой ночной рубашке на пороге столовой, ни глаза, ни сознание не уловили этого перехода. Но он произошел. И какое-то новое чувство, рожденное не собственным опытом, а инстинктом, знанием, накопленным тысячами предков и переданным никому неведомыми метафизическими путями моему мозгу, — какое-то новое это чувство сказало мне тогда ясно и определенно: то, что происходит сейчас, Юра, это плохо и означает оно конец всей прежней жизни и начало совершенно новой — нелегкой и страшной… Но понял я это значительно позднее.

…- Зачем здесь ребенок? — произнес военный в фуражке (совсем не дядя Коля Ещин), продолжая рыться в сундуке. — Уберите! Пускай спит.

Он был не один, этот военный. Двое других, тоже в полной форме, с кубарями или шпалами в петлицах, в голубых фуражках с красным околышем, просматривали в шкафу книги — внимательно и усердно, словно выбирали, что почитать. Справа от двери, Юра сначала его не увидел, стоял кривой татарин Алексей, дворник, и какая-то женщина в платке. Отец, мать и бабушка были возле буфета. (В левом выдвижном его ящике Юра так любил рыться и всегда находил там, среди спутанных веревок и разноцветных ленточек, гвоздей, шурупов и багровых кусков сургуча с оплавленными концами, что-нибудь новое и интересное.)

Почему они все стоят? — подумал Юра. — Как в трамвае. Разве стульев нет?

— Иди спать, Люка, — сказал отец. «Люкой» Юра сам себя окрестил в раннем детстве, и сейчас дома все его звали только этим именем. А мать зачастую употребляла еще более ласкательную форму: «Люлютка». — Иди спать, — повторил отец и шагнул к нему.

— Всем оставаться на месте, — негромко сказал военный со шпалами. — Никому не выходить.

И отец снова отошел к буфету.

— Иди же, Люка, — сказала мать, — я скоро прийду к тебе. — В голосе ее было обычное легкое раздражение, но и новый призвук, которого Юра, к счастью, не разобрал: слезы.

Все, что произошло этой ночью, он запомнил смутно. Помнил, как вернулся к себе, лег, но никак не мог согреться, стучали зубы. Хотел закричать «па» или «ма», но понимал: теперь уже нельзя. И он ждал, ждал, когда же все, наконец, уйдут — эти чужие, чтобы папа и мама подошли к нему, чтобы мама сказала «и», а он бы ей ответил «си-и» (это был их секретный код, тайное признание в любви), и чтобы отец рассказал, чего им было надо, тем людям, что они искали.