Юрий Хазанов - Мир и война

Шло первое наступление после начала войны. Было пятое декабря сорок первого года. И был страшный мороз…

После моста через канал опять образовалась огромная пробка, все застопорилось. Тогда у нас еще не было дорожной службы, не было громкоголосых с зазывной гимнастерочной грудью регулировщиц в красных нарукавных повязках с черным кругом и буквой «Р», и растасовкой машин на дорогах занимались старшие по званию командиры, которым случалось застрять в той же колонне.

Вот и сейчас какой-то здоровяк со шпалой в петлицах бегает вдоль строя машин, кричит, хватается за пистолет. Но никто его, конечно, не боится и никто, тем более, не обижается: понимают — человек торопится не к теще на блины, а ближе к передовой.

Не без помощи здоровяка-капитана пробка благополучно рассосалась, мы двинулись дальше. За Химками уже вскоре стали видны следы недавних утренних боев. Страшные картины — но как приятны они были сердцам и взорам после пяти месяцев отступлений, после щемящих сводок информбюро, после всех недоуменных слов и вопросов, опасений и страхов.

Вот первые деревни, отбитые у противника: разваленные дома, полуразрушенные церкви (впрочем, они и раньше были такими), черные квадраты пепелищ на белом снегу. И почему-то печи в этих разбитых снарядами или сожженных домах по большей части сохранились. Так дольше всего сохраняется костяк, остов погибшего существа.

— Смотрите, — сказал водитель моей машины Апресян.

Он показывал куда-то вниз, на дорогу, почти под колеса «газика». Там на обочине, в кюветах и немного дальше, уже в поле, — словно кочки, с которых стаял снег, бугрились мышино-серые и табачно-зеленые шинели. Их становилось с каждым метром все больше, этих серо-зеленых трупов — на снегу, в покореженных машинах, в подорванных танках. Они уже валялись в колее, и мы ехали по ним.

— Крепко вдарили, — сказал Апресян. — Давно бы так. Сколько наших до этого потеряли, это ж надо!

Я впервые видел результаты боев не на экране или на страницах книги, но не было во мне места для жалости к этим растоптанным людям; не было отвращения перед трупами. Имей возможность, я бы, наверное, приказал водителю развернуться, чтобы еще раз проехать здесь, еще раз коснуться колесами распластанного врага. Это были не люди сейчас, а признаки, вехи, символы долгожданного ответного удара.

Машина въехала в очередной разрушенный городок… Может, здесь задержался штаб?.. Но никто ничего не знал, а мы так и не приучились, ни тогда, ни позже, с немецкой аккуратностью расставлять повсюду указатели — чуть не к туалету. Убедившись, что в городе штаба нет, двинулись дальше. Дорога наступления свернула вскоре на Нудоль, к Волоколамску, и везде одно и то же: запорошенные снежком обломки, руины и раскинувшиеся в разнообразных позах серо-зеленые мертвецы.

Мимо провели первую колонну пленных. Показалось, внезапно ожили те, кого только что видели под колесами. Жалкие, замерзшие, в напяленных на уши пилотках, ноги затейливо обвернуты в солому — они уже меньше напоминали какого-то безликого врага, а были похожи на обыкновенных людей — испуганных, злых, удивленных, мечтающих лишь об одном: согреться!.. И как люди вызывали жалость.

— А где жители? — спросил Апресян, кивая на разрушенную деревню.

Он, как и я, больше молчал и глядел вокруг: наверное, тоже впервые увидел войну так близко.

И правда, не думалось в те часы, что почти везде тут женщины, дети, старики. Теперь уже, вглядываясь внимательней в однообразный страшный пейзаж, я порою различал затянутые мешковиной окна, человеческие фигуры, копающиеся в мерзлой земле, тонкие струйки дыма… Жизнь продолжалась.

Второй эшелон штаба армии мы разыскали в конце концов недалеко от Волоколамска в здании сельской школы. Приказы и донесения писались прямо за партами, а у школьной доски висели карты, только не физические Африки и не Австралия с Океанией, а подробные топографические карты Подмосковья с обозначением всех впадин, высоток и чуть ли не канав…

Автодорожный отдел помещался в третьем «А» классе, и сразу я увидел там двух однокурсников по Академии — капитанов Сергеенко и Шатилова, оба из другого учебного отделения, где занимались слушатели постарше, с командирским стажем. Еще в комнате находилась прехорошенькая девушка с кукольным лицом, волосами, подстриженными под скобку, по имени Вера, секретарь нашего отдела, и сам майор Панкевич. Я попытался по всей форме доложить о прибытии, но майор махнул рукой и сказал, чтобы я шел в столовую, ее уже развернули. А я-то был уверен, что сейчас мне и всем остальным будет приказано немедленно начать подвоз на передовую снарядов, оружия и чего там еще для продолжения наступательных операций.

Шатилов, когда я был уже около двери, весело спросил:

— Тебе бриться не надо?

— Не знаю, можно, — ответил я, проводя рукой по подбородку и удивляясь его непонятной веселости.

— Тогда зайди к парикмахеру, — сказал он. — Как выйдешь, направо, в сторожке. Не пожалеешь.

— Ладно вам, — сказала Вера. — Ему еще рано.

Я метнул на нее оскорбленный взгляд: как это рано? Вот возьму и усы отпущу, как у красавца Шатилова, да и кое-что другое мне тоже не рано, еще, может, сама узнаешь…

Так я говорил самому себе, направляясь к сторожке.

— Что? — радостно спросил седой небритый мужчина, когда я вошел туда. — Побрить или сразу освежить? — И подмигнул мне.

— Я не люблю одеколоном, — признался я.

— А внутрь?

И он открыл мне причину всеобщего веселья. Дело в том, что запасы водки у интендантов, так их растак, на сегодняшний день иссякли. И это плохо. Но ему для парикмахерских нужд выдали цветочного одеколона — залейся! Вон стоит, розовый, видишь? Сплошной спиртяга. И это хорошо… Без закуски можешь?

Не очень хотелось, но я молодцевато выпил без закуски и помчался искать кухню. Во рту было, как после бритья.

В отдел вернулся тоже веселым, заигрывал с Верой и размышлял о том, как устроимся на ночлег. Понял уже и примирился с мыслью, что сегодня не совершу никакого доблестного поступка, не внесу своего вклада в дело скорейшей победы над врагом…

А ночевали мы все (нет, не на столах!) на полу, и подозрительную активность при подготовке к ночлегу проявляли Сергеенко и Шатилов. Они принесли сена, уложили вдоль стены, накрыли брезентом. Лучшее место в углу отвели майору, рядом с ним улегся Сергеенко, потом галантно предложили место Вере, за ней — Шатилов, мне осталось улечься рядом с ним. Полушубками мы укрылись, шапки — под голову (я все боялся поцарапаться о звездочку), валенки сняли, но уже вскоре пришлось надеть, — и все уснули.

— Если замерзнешь, — сказал Вере Шатилов перед сном, — прижимайся ко мне.

— Или ко мне, — предложил Сергеенко.