Юрий Хазанов - Лубянка, 23

В общем, я вполне понимал женщину, жившую в одной из конур, когда она крикнула из своего окошка:

— Вы делаете отдых немыслимым! Тише, пожалуйста.

Никто, конечно, не обратил внимания на ее слова — «немыслимый», «пожалуйста» — кто сейчас так разговаривает? И она повторила в упрощенном варианте:

— Хватит шуметь! Слышите?

Нарушители спокойствия поглядели в ее сторону, и одна из девочек вскрикнула: из окна на них смотрело что-то странное — с блестящими выпученными глазами.

— Тетя, — сказал Слава, — зачем вы смотрите на нас в бинокль? Мы же близко.

— Чтобы лучше вас видеть, дорогие, — ответила тетя, совсем как волк в сказке про Красную Шапочку, и добавила уже не по сказке: — У меня ужасная близорукость. А от вашего крика болит голова.

Но юных картежников и дрессировщиков не заинтересовали ее беды, и все продолжалось по-прежнему.

Погода стояла отменная, мы с Риммой целые дни проводили на море и только изредка, к вечеру, прохаживались по поселку или поднимались на ближние холмы. Как-то обратили внимание на один вполне приличный дом, окруженный глухим забором, на калитке которого висело объявление о продаже. В это время я уже начал подумывать о покупке дачи (абсолютно фантастическая мысль при наших доходах, но душу все больше бередила память о нашей довоенной даче, пришедшей в полную негодность во время войны, когда там стояли, без всякого, конечно, на то разрешения, наши тыловые воинские части, после чего отец был вынужден продать ее, поскольку на ремонт не было средств). Повторюсь, на деньги с продажи был куплен отцу его последний костюм, который я донашивал после его смерти, когда меня демобилизовали; а оставшиеся от них на сберкнижке девятьсот рублей ссудила мне лет через пять моя мама, чтобы я мог субсидировать избавление одной хорошей женщины от моего ребенка.

Но не будем углубляться в печальные воспоминания. Итак, продавался вполне благообразный дом и, чем черт не шутит, — вдруг можно будет как-то договориться с хозяевами?.. Мы вошли в калитку. Навстречу показалась пожилая женщина монашеского обличья и кратко объяснила, что хозяин этого дома священник, в доме есть теплое отхожее место, три комнаты, кухня, и продается он за сто тридцать пять тысяч рублей. Не обладая математическими способностями, я, все же, сумел прикинуть, что при моих возможностях мне понадобится примерно двенадцать лет для того, чтобы скопить требуемую сумму (при том, что все это время не буду ни есть, ни пить, ни покупать одежду или бензин, который, кстати, был дешевле и еды, и питья, и шмоток).

Мы с Риммой стойко перенесли потерю дачи, однако, чтобы окончательно успокоить совесть, решили, все-таки, сообщить о полученном предложении Артуру — вдруг у него появятся какие-то мысли на этот счет? Телеграмма, которую мы дали, была короткой, но выразительной и гласила: «Приглядели неплохую дачку тчк сто тридцать пять тысяч тчк на руках двести тчк Срочно вышли недостающие сто тридцать четыре тысячи восемьсот тчк Целуем».

Ответа мы не дождались, и тогда, чтобы смягчить свое наглое требование, отправили ему льстивое письмо в стихах, где все было выдумкой, кроме того, что, действительно, в одну из ночей я видел его во сне.

Итак, «Москва, улица Правды… Артуру…»

А через день, прямо с утра, начались неприятности: Тузик перестал выполнять команду «улыбнись»! Да что там «улыбнись» — его улыбку, может, видели только мы со Славой, а вот то, что он перестал вилять хвостом, давать лапу и вообще еле двигался, видели все.

— Чумка, наверное, — сказал кто-то из ребят.

— Или простыл, — предположил другой.

— Ладно вам, — сказал третий. — Что делать будем?.. Тузик, подымайся! Ну, вставай! Дай лапу!

Тузик лежал на своем черно-белом боку, вытянув лапы, и с трудом открывал глаза, когда ему кричали прямо в ухо. Понимая, что веду себя, как принято сейчас говорить, не вполне политкорректно, я, все же, спросил хозяйку, не думает ли она позвать ветеринара, если тут имеется такой.

— Чего он, корова, что ли? — удивилась та. — Костей обожрался. Заживет, как на собаке.

Тузик уже и глаза перестал открывать.

— Может, умер? — высказала предположение девочка Надя. — От старости.

Витя отвернул мягкую собачью губу. Зубы у него белели, как у молодого красавца на рекламе зубных порошков «одоль» и «дентоль».

Нужно к врачу, в больницу, единогласно решили ребята, и откуда-то у них появилась тачка. Тузик к этому времени даже шевелиться перестал.

— Ой, он умер! — Надя чуть не плакала.

Витя вынул из кармана осколок зеркала, поднес к собачьему носу.

— Запотело! — крикнул он. — Поднимай! Я знаю, где ветеринар. Мы туда свою козу водили.

Я помогал ребятам укладывать Тузика, но, когда его повезли, тачка почти сразу опрокинулась, и пес начал сползать на траву. Было страшно смотреть: как мешок. Однако, лишь только лапы коснулись земли, он встал на них и отряхнулся с таким треском, словно пастух щелкнул кнутом. Потом сел, укоризненно поглядел на всех нас и тут же лег.

— Интересно как, — сказала Надя, — сначала голова с ушами трясется, потом спина, а потом хвост. Постепенно… Как волна, когда набегает на берег.

Ее меткие наблюдения никого не заинтересовали, ребята снова погрузили Тузика на тачку, взялись за обе ручки, приподняли их, но тут он потянулся, громко зевнул и выпрыгнул на землю. Он стоял, слегка покачиваясь, и смотрел на всех нас, на деревья, на небо, как будто хотел сказать: «Вот я опять с вами. К чему весь сыр-бор?»

— Выздоровел! — закричал Слава. — Дай лапу!

Тузик дал.

— Улыбнись!

Тузик улыбнулся. Но это видели только мы со Славой. Весь день Тузик был здоров и весел, как обычно, однако ночью его лая совсем не было слышно, а наутро повторилось то же самое: собака лежала на боку, с трудом открывала глаза, и ее выразительный хвост был нем и неподвижен, как обрывок толстой черной веревки.

— Все равно, без доктора не обойтись, — печально сказала Надя. — Только не на тачке везти, а…