Юрий Хазанов - Лубянка, 23

— Туда! Догоним поезд. Сколько он идет до Серпухова?

— Часа полтора.

— Вперед!

Дядя Саша кивнул и начал проверять воду в радиаторе, бензин в баке — ведь колонок раз-два и обчелся, а во многих бензина нет. Это он бормотал, пока проверяет.

И вот мы несемся по шоссе, на спидометре около ста километров, а когда смотрю назад, ничего не видно, кроме дыма.

— Кажется, нам свистят, — говорит папа. — Милиционер рукой показывает. Записывает что-то.

— Ничего, — говорит дядя Саша. — Он за дымом номера не разберет.

— И марку машины, — говорит мама.

— Подумает, «роллс-ройс», — говорит тетя Нелка.

— Только бы колесо не спустило, — говорит дядя Саша.

— Подъезжаем к Подольску, — говорит папа.

— Так, — говорит дядя Саша, — кажется, начинает барахлить свеча.

— «Уж догорают свечи…» — пропел папа.

— Осторожней, ради бога, — сказала мама.

— Так, — сказал дядя Саша, — теперь, кажется, засорилась подача.

— Переход подачи, — сказал папа. — Я когда-то в волейбол классно играл.

Машина два раза дернулась, стрельнула, но мы продолжали мчаться.

— Львовская, — сказал папа. — А мы неплохо едем.

— Дождь начинается, — сказала мама.

— Включим «дворники», — сказал дядя Саша.

Дворники не включались. Переднее стекло сразу как будто вспотело, и ничего не стало видно.

— Осторожней! — сказала мама.

— Так, — сказал дядя Саша, — вот и «дворники» отказали.

— Надо машину менять, — подала голос тетя Нелка.

— Вот доедем до Серпухова и поменяю, — сказал дядя Саша. — На паровоз.

— Пошли! — закричал я, потому что дворники дернулись и сделали один полукруг, потом другой.

— Пошли, милые, — сказал дядя Саша, и дворники остановились, а стекло снова запотело.

— Осторожней! — теперь это папа сказал.

Машина стреляла, как из пулемета, и мы мчались, как броневик.

— Сьяново, — сказал папа. — Уже близко. Успеваем!

И вдруг машина стрельнула, только не из пулемета, а как из пушки, задрожала и остановилась.

— Все, — сказал дядя Саша. — Приехали.

— Вокзал? — спросила мама.

— Нет, не дотянули.

— И не дотянем, — сказала тетя Нелка. — Надо ее менять.

— Может, не так страшно? — спросил папа.

— Кто его знает, — сказал дядя Саша. — Лучше возьмите попутную.

Он полез под капот машины, мы встали на обочине. В нашу сторону прошли три самосвала, две цистерны, а легковые не останавливались. Потом, наконец, один на «волге» остановился. Поглядел и сказал:

— Ну?

— Нам до вокзала, — сказал папа. — На поезд опаздываем. Подвезите, пожалуйста, или помогите «москвич» завести, если можете.

— Могу, — сказал водитель, наклоняясь к окошку своей машины. — Я все могу. И подвезти, и завезти. Только при одном условии…

— Мы заплатим, — сказала мама.

— Конечно, заплатите. А условие такое… — Он широко улыбнулся. Такая приятная улыбка.

— Какое? — спросил папа. — Мы торопимся.

— Условие такое, — медленно проговорил мужчина, — чтобы вы все на машине, на поезде, на чем угодно… поскорей отправились в свой Израиль!

Он, довольный, откинулся на спинку сиденья и уехал.

— Сволочь! — сказала мама в пространство.

Она и не так умеет, но больше в шутку, а тут таким голосом, что я испугался. И все они — мама, папа и тетя Нелка забыли, что надо торопиться, и начали говорить про то, что здесь жить больше нельзя (это — тетя Нелка); что нужно, в конце концов, чего-то делать — писать, протестовать, выходить на улицу, на площадь (это — мама и папа). Я привык к таким разговорам, поэтому больше смотрел на проходящие машины…

(От автора. Я не сошел с ума и отдавал себе отчет в том, что пишу. Понимал: сцена с этим мужчиной не может и не должна войти в рассказ, если я соберусь когда-нибудь предложить его в детское издательство. И во взрослое тоже. Не может, потому что меня сразу погонят с ним и больше на порог не пустят. А не должна, потому что я не вполне согласен с теми родителями, кто, как Лариса и Юлька, считает, что их детям необходимо с самого нежного возраста знать о том, что происходит вокруг них в общественной жизни и как к этому относятся взрослые. Мои возражения состояли, собственно, лишь в том, что ведь далеко не каждый ребенок в состоянии понять и принять (или, наоборот, отвергнуть) все наши взрослые премудрости — иные надорваться могут. Или, впитав с малолетства суждения родителей, будут впоследствии лишены самостоятельного выбора, или он дастся им ценою мучительной ломки. Слава богу, Санька не оказался в числе подобных детей…) Но продолжим.

Я смотрел на машины и мысленно просил их остановиться, но совсем не обратил внимания на неказистый грузовик, загруженный, как мне показалось, светло-зелеными морскими волнами. Это была капуста.

— Куда? — спросил шофер. — На вокзал?

Мама села в кабину, мы с папой взобрались на капусту. Она шуршала и скрипела под нами, и я сказал себе, что мы плывем в лодке по морю. У них ведь тоже скрипят эти… как их?.. уключины…

Мы уже идем по перрону. Папа ставит чемоданы, спрашивает у железнодорожника, когда прибывает двадцать первый. Тот смотрит на нас, как на новые ворота. Потом переспрашивает:

— Двадцать первый? Да у него уже год как первая остановка Тула.

— Давно? — кричит папа.

— Я ж говорю, с год.

— Да нет, давно он здесь прошел?

— Минут двадцать будет.

— Сколько до Тулы?

— Чего «сколько»?

— Езды!

— Побольше часа.

— Едем в Тулу! — говорит папа. — Возьмем такси и догоним.

На площади было несколько машин. Мы выбрали самую новую на вид.

— Доедем с ветерком, — обещал водитель.

Мы доехали с ветерком. И опять бежим по перрону, опять папа ставит чемоданы и спрашивает про двадцать первый. Опять человек смотрит на нас, как будто мы с луны свалились.

— Батумский, что ли? — говорит он. — Да уж с полчаса как прошел. Вы что, расписания не знаете?

— Как же? — сказал папа с возмущением. — До Серпухова от Москвы полтора часа ходу, от Серпухова столько же. Куда он торопится?

— Так это раньше было, когда паровые ходили. Теперь электровозы, они знаете на сколько быстрее…

Папа не стал дослушивать и куда-то побежал. Я за ним. Мы вбежали прямо в кабинет начальника станции.

— Здравствуйте, — сказал папа. — А ведь все из-за женщин…

— Это вы правильно, гражданин, — ответил начальник. — На какой опоздали?

Через пять минут у нас были билеты на другой поезд.

— До отхода всего четыре часа, — сказал папа и посмотрел на маму. — Просьба не мыть голову…

Вот и все… В общем, «милостивые государи, проба пера…».

Конечно, я прочитал этот рассказ в доме у Даниэлей, и все действующие лица его услышали и одобрили. Санька сказал, что если он всегда будет главным героем, то придумает для меня сколько угодно историй, только писать ему не хочется, а устно хоть каждый день. И гонорара вашего не надо. Я ответил, что весьма благодарен, а что касается гонорара, то не все пишущие до него доживают. Юлька сказал, что не нужно таких горьких слов, иначе он прослезится, а вообще, если серьезно, он сейчас подумал: завуч из его московской школы, откуда он недавно ушел, Антонина Ивановна, работает теперь в Доме детской книги — кажется, директором. Когда я напишу побольше и получше, можно будет с ней посоветоваться, она неплохой человек была… если не скурвилась. Я сказал, что буду Бога молить, чтобы не скурвилась, а Нелка добавила, что скоро закончит перевод «Баллады Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда и думает показать ее Чуковскому. Если буду себя хорошо вести и побольше упоминать про ее талант и красоту, она замолвит обо мне словечко. В общем, начинающего детского писателя все обласкали, но поставили условия.