Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А
- Название:Черняховского, 4-А
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:неизвестно
- Год:неизвестен
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А краткое содержание
Продолжение романа «Лубянка, 23».
От автора: Это 5-я часть моего затянувшегося «романа с собственной жизнью». Как и предыдущие четыре части, она может иметь вполне самостоятельное значение и уже самим своим появлением начисто опровергает забавную, однако не лишенную справедливости опечатку, появившуюся ещё в предшествующей 4-й части, где на странице 157 скептически настроенные работники типографии изменили всего одну букву, и, вместо слов «ваш покорный слуга», получилось «ваш покойный…» <…>
…Находясь в возрасте, который превосходит приличия и разумные пределы, я начал понимать, что вокруг меня появляются всё новые и новые поколения, для кого события и годы, о каких пишу, не намного ближе и понятней, чем время каких-нибудь Пунических войн между Римом и Карфагеном. И, значит, мне следует, пожалуй, уделять побольше внимания не только занимательному сюжету и копанию в людских душах, но и обстоятельствам времени и места действия.
Черняховского, 4-А - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
Познакомились мы совершенно случайно, и лишь года через три я решил сделать тебе «предложение руки и сердца», написав его (от смущения) в шутливых стихах и адресовав четырём твоим старшим сёстрам и одной повзрослевшей племяннице:
…И пускай мои речи чрезмерно остры,
А характер едче едкого дыма,
Но осмелюсь просить я руки сестры
И тётушки вашей, Риммы.
Ведь я неплохой, в конце уж концов,
Порядочный, не из пьяниц:
Я годен даже в разряд отцов
Грядущих кузин и племянниц…
И пошло — в разные годы писалось разное: серьёзное и шутливое, горькое и радостное, с любовью и с иронией, с беспокойством и с отчаянием — и в этих посланиях домашней закваски я обращался и к тебе, и к себе, и даже к кому-то (или к чему-то), Кого (Что) назовём Богом или Судьбой.
Слова были зарифмованы, но от этого, полагаю, не теряли своей непритворности — и сейчас меня тянет прибегнуть именно к такой форме памяти, к форме, которую можно назвать музыкальным словом «сюита»… (Как ты любила музыку! Как ощущала её! Кстати, сюита означает нечто циклическое, составленное из ряда контрастных частей. Но с общим замыслом.)
Сюита памяти
(выдержки из моих посланий)
…В тенётах лжи и самомненья,
На грани роковой черты —
«Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты!»
Немало в жизни всякой дряни,
Кругом — сумятица, галдёж…
«Любовь нечаянно нагрянет,
Когда её совсем не ждёшь…»
Прожить нельзя нам жизнь вторую,
Но, сколько б ни осталось дней,
«Любовь свободно мир чарует,
Законов всех она сильней!..»
Когда б не ты, метался б я
Без воздуха, в тюрьме;
Когда б не ты, купался б я
По маковку в дерьме…
Когда б не ты, кидался бы —
В Европу где окно?
Когда б не ты, болтался бы,
Как в проруби «оно»…
Когда б не ты, развиться бы
Мой скромный дар не смог:
Порочная девица бы
Меня скрутила в рог…
Когда б не ты, остался б я
С любовью не в ладу,
Но с ней теперь спознался я
И с ней — куда? — иду…
…А мне метаться нет резона
И от добра искать добро:
Доволен ролью пи-мезона
Я при тебе, моё ядро!..
Но вот в мелодии сюиты начинает исчезать разухабистость, появляется более серьёзная тональность.
…Сколько было встреч и прощаний,
Сколько писем из разных столиц;
Сколько жестов, слов, обещаний,
Сколько прежних и новых лиц!
Сколько всяческих посиделок,
От которых наутро мутит,
Сколько литературных поделок,
За которые гложет и стыд!..
Но сказалась, видно, закалка:
Средь «упорной борьбы и труда»
Стала веткой голая палка —
«Кап, — сказал я, — иди сюда!..» [1] «Кап, иди сюда!» — название моей второй книги для детей. (Кап — имя нашего спаниеля.)
Он сейчас под берёзой в Голицыне,
Ну, а я суечусь пока
И, как прежде, с тайной милицией
Расхожусь во мненьях слегка…
Антураж мы сменить хотели,
Но куда от себя умчать,
Коль краснеет в душе и на теле
Наша Каинова печать?..
И сажали кого-то в тюрьмы,
Ну, а кто-то намыливал хвост…
Мы ж хлебали всё ту же тюрю
Под ухмылку всё тех же звёзд…
Что ж скрепляло нас в эти лЕта,
Облегчало жизненный тур?
Я отвечу: главное — это
Та «лямУр», что была «тужУр»!..
А вот, помнишь, — на перелом твоей стройной ноги:
Не пАхнуло б дело больницей,
Справляла б не там юбилей,
Когда бы жила за границей,
Среди Елисейских Полей;
Когда бы ходила по ПрАдо,
Альпийский бы зрела пейзаж —
Тогда и больницы не надо,
Не нужен ни гипс, ни массаж…
Но мы ведь с тобой патриоты,
И даже в небесном раю
Мы стали б до боли, до рвоты
Оплакивать тачку свою…
Пусть кость перебита отчасти,
Давленье приносит беду,
Но есть и здоровые части —
Они ведь ещё на ходу…
Вторгаются нотки отчаяния:
Я, неверующий, неверящий,
Об одном Тебя, Боже, молю:
Ты, все наши поступки мерящий,
Указующий путь кораблю;
Ты, в чьей руце и смерть, и здравица,
Различающий правду и грим,
Помоги мне с одним лишь справиться —
С раздраженьем жестоким моим,
Что направлено чаще на ближнего,
На того, кто мне ближе всех;
Сколько сказано, сделано лишнего —
На душе неизбывный грех.
Сам себя ни за что не помилую,
Хоть мой ближний прощает мне,
Отдаю свою душу хилую —
Пусть горит на высоком огне!..
Но, пока по земле я шастаю,
Помоги лишь немного, Ты:
В чашу жизни мою несчастную
Влей хоть капельку доброты —
Чтоб греховным своим упущениям
Мог я крикнуть под занавес:
«Сгинь!»
Чтоб она одарила прощением
Все мои прегрешенья.
Аминь!
И ещё одно обращение «наверх».
Никаких здесь туманных значений —
Говорю всё, как есть, напрямки:
Пусть она проживёт без мучений,
Без обид, без потерь, без тоски…
Как на исповеди, говорю я:
Всё готов, что угодно, отдать,
Чтобы долго ещё поутру я
Мог улыбку её увидать;
Услыхать: «Как спалось? С добрым утром…»
Взгляд усталый поймать налету —
И поплыть на судёнышке утлом
В новый день и в его маету…
Только тщетны все эти старанья,
Хоть порыв мой, поверьте, высок:
Как свирепая рыба-пиранья,
Отдираю от жертвы кусок
И танцую жестокий свой танец —
И страдаю, и мучаюсь сам:
Ведь по сути я вегетарьянец,
А кровища течёт по усам.
Лишь ночами себя заклинаю,
Проклинаю, песочу, браню,
В обещанья сто раз пеленаю,
Угрызеньями дух бороню;
Лишь ночами я не плотояден,
Лишь тогда моя совесть жива,
А душа вся казнится от ссадин,
И во тьму обращаю слова:
«Забери от неё все боли
И мою надели ими плоть!..»
Ох ты, поле моё, био-поле,
Кто поможет тебя прополоть?
Самобичевание продолжается:
Прости меня: я знаю, кто я,
И что пора давно на слом…
Но я любил тебя и стоя,
И сидя с рюмкой за столом,
И лёжа на чужой постели,
И под венцом, и без венца,
И в дни жары, и в дни метели —
И, в общем, всюду, до конца…
Не ограничиваясь родным языком, пытался говорить с тобой (и с Небом) на иностранном:
We've lived so many diff'rent years
In one embrace and breath,
And I have been and will be yours,
Until I come to death!
I beg you to excuse my fault,
My grumbling and so on…
You shouldn't be sick, you shouldn't be old,
And let all troubles gone!
Но «troubless», то есть тревОги, бЕды, никуда не девались, а, наоборот, подступали ближе и заключались, главным образом, в болезнях, против которых мы были почти бессильны, и в своём бессилии я снова обращался к Небу, моя о твоём исцелении:
Всещедрый Бог!
Призри благоутробно
На дщерь свою — её прозванье Римма!
Не затрудню молитвою подробной,
Скажу одно: она неповторима!
Неповторима, как и каждый сущий,
Со всем своим замысловатым «эго»;
Я для неё не клянчу райских кущей
Или нежданного в июле снега —
Лишь одного: телесных сил возврата
И долгоденственного жития…
Пусть станет для Тебя «персона грата»
Подруга многолетняя моя!
Интервал:
Закладка:
