Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А

И Миша стал думать о том, чтобы найти жену. И, знаете, нашёл. Где? Не поверите, но возле касс кинотеатра «Метрополь», где он и она покупали билеты на вторую серию «Тихого Дона». Надо сказать, такой способ знакомства совсем не в характере Миши, хотя у него медаль «За отвагу». Но, в данном случае, он почти сравнялся со своим тёзкой, композитором Мееровичем, которого друзья называли «дедушкой русского знакомства», отдавая этим дань его мастерству знакомиться на улице. В общем, Миша познакомился, не разочаровался и женился на девушке, у которой был короткий нос, складная фигура, и почти не было претензий. Она стала ему хорошей женой, и у них родился сын, красивый и умный, которого убили в подъезде их дома. Но это случилось намного позже, и это совсем другая история…

Ну, кто же ещё остаётся в строю? О ком давно не упоминалось?

Ох, как же я посмел забыть Эльхана? Самого близкого друга моего брата, кого в иные минуты тот называл не иначе, как своим «учителем жизни», хотя порою справедливо осуждал кое за что. Но только никак не за исключительное красноречие — особенно, в застолье; не за блестящее уменье выбирать закуски и горячие блюда; и уж, тем более, не за высокое искусство обольщения представительниц прекрасного пола.

Совсем недалеко от него отстоит — а может, и не отстоит? — Валерий Н. , композитор. Всё, что было сейчас сказано об Эльхане, вполне относится к Валерию: и эрудиция, и стремление учить других уму-разуму; и чревоугодие, и тяга к завоеванию женских сердец. (Выразимся по-старомодному.) Только при этом нужно прямо сказать: таланта профессионального у Валерия было побольше, а умения общаться с людьми и дружить с ними — намного меньше, чем у его оппонента.

Назову ещё одну подругу и однокурсницу Мили — несчастную Бэллу. Почему несчастную? Потому что в ней гнездилась и, в конце концов, подкосила тяжёлая болезнь, с которой она мужественно боролась и которую долгое время скрывала, а потом стала выдавать (а может, и сама верила в это) за гипертонию. На самом же деле, это была шизофрения. Когда, как говорят врачи, расщепляется сознание, и человек не может соотносить действительность с тем, что ему кажется. Слава богу ещё, что у Бэллы эта болезнь была в форме приступов. Если не знать, что шизофрения совершенно не заразна, то можно было бы предположить, что Бэлла заразилась ею от мальчика-соседа, живущего за фанерной стенкой их мизерной комнатёнки в Мерзляковском переулке. У него болезнь развилась, когда он оканчивал школу, и проявлялась — мне приходилось это слышать собственными ушами — в диких воплях и такой же игре на примкнутом к фанерной стене разбитом пианино. (Было, от чего заболеть бедной Бэлле.) Впрочем, и кроме этого соседства ей в жизни хватало неприятностей — начиная с того, что её отец был из тех, кого называли когда-то нэпманом, то есть частным предпринимателем в период новой экономической политики (НЭПа) 20-30-х годов. Он рискнул им стать и потом остаток жизни дрожал в ожидании ареста. Кончилось тем, что его семья оказалась в этой шестиметровой каморке. Правда, мать Бэллы была женщиной с твёрдым характером и завидным уменьем шить дамскую одежду, и они не слишком нуждались. Бэлла чтила её и слушалась во всём — настолько, что безропотно порвала с мужем, когда тот перестал нравится матери. А вообще Бэлла отличалась восторженностью, влюбчивостью, простодушием и была не семи пядей во лбу, но весьма неплохим юристом…

Обращу-ка теперь своё благосклонное внимание на Тамару и Лёву Яблочковых. Шутки шутками, а иначе, чем благосклонно, взирать на них нельзя по той причине, что они просто хорошие люди: дружелюбные, честные, всегда готовые помочь ближнему (и дальнему). Немудрено, что у них невпроворот друзей, и в день российского Кровавого воскресенья (9 января 1905 года), с которым совпал день рождения Лёвы (только на двадцать лет позднее), за их столом не то что яблоку, маслине упасть некуда.

Если отвлечься, хотя и не хочется, от восхвалений, то могу добавить, что Тамара, у которой такая походка, что можно умереть на месте (и с Лёвой это чуть было не случилось до того, как он женился), так вот, Тамара преподаёт английский разному учёному люду, но при этом умеет печь немыслимые по вкусноте пирожки с капустой и делать такое же жаркое, а Лёва почти всё знает про этносы, и его даже выпускают в Африку, чтобы он узнал ещё больше. Вернувшись очередной раз оттуда, он представил мне краткий отчёт в стихотворной форме:

Познакомился я с Яблочковыми через моего уже бывшего теперь приятеля, Гургена, незаурядного журналиста, работавшего в газете «Московский комсомолец», которая была тогда, как и все остальные у нас газеты, журналы, книги, лозунги, стенгазеты и бюллетени (в том числе о болезни и нетрудоспособности), абсолютно предана советской власти. Изредка я печатал в этой газете мои переводы различных прогрессивных поэтов из заграничных стран, и Гурген, хотя не имел к этому непосредственного отношения, был неизменно дружелюбен ко мне, что нашему брату, начинающему литератору, особенно приятно. Привлекал он меня и живостью, которую точнее было бы назвать бойкостью, и неожиданной смелостью мыслей — опять же точнее, смелостью высказывания этих мыслей, что вызывало у меня некоторую оторопь: ведь произносилось это зачастую в присутственном месте, устами, в общем-то, государственного чиновника, и Сталин — тьфу, тьфу, тьфу — был тогда ещё живее всех живых. Так же вольготно вёл себя Гурген и когда мы шли по улице, ехали в метро, сидели в кабаке, где, по словам бывалых людей, просто не протолкнуться от всяческих сексотов, то есть агентов КГБ.

И однажды Гурген позвал меня к своему другу Лёве Яблочкову, с кем они оканчивали московский институт международных отношений и кто недавно женился на Тамаре и жил у неё в комнате, где, как принято было у нас, в Советском Союзе, проживала ещё мать новобрачной, которую деть было некуда. С нею этот удивительный терпеливец долгие годы мирно шёл по жизни…

Но почему я назвал Гургена бывшим приятелем?

Потому что он сделался мне неприятен: перешёл, на мой взгляд, все границы элементарного вкуса. А чувство вкуса, чтоб вы знали, это моё всегдашнее хобби. Даже больше, чем хобби. Я придавал ему огромное значение и мерил его, конечно, на свой аршин. А на чей, собственно, должен я мерить? Победившего пролетариата?..