Юрий Хазанов - Горечь

Ох, опять пустился празднословить, за что вынужден снова извиниться.

Итак — «поехали», как сказал Юрий Гагарин перед тем, как побывать в преддверье космоса. Побывать в людских душах, покопаться в них и что-то оттуда извлечь — тоже, пожалуй, нелегко, но осмеливаюсь сделать именно это…

Вот он, рассказ о тех событиях, начавшихся с недолгой поездки на чёрной «Волге» в сопровождении приятного малого в чёрном костюме (несмотря на удушающую жару), — рассказ, названный мною по заголовку знаменитой когда-то пьесы Агаты Кристи. (По этой пьесе снят известный кинофильм, главную роль в котором сыграла Марлен Дитрих.)

И ещё раз прошу прощения — за некоторые повторы, с которых начинается предлагаемый рассказ.

Глеб Гархазин многие годы работал в школе, и ему нравилось его занятие, хотя получал не Бог весть сколько, а занят был по горло: уроки, подготовка, диктанты, сочинения, классное руководство, экскурсии — ни минуты свободной. И во сне отдыха не было от всех этих Дубровских, Обломовых, Татьян, Штольцов, Наташ — они приходили к нему в разных сочетаниях и нарядах, приезжали на «Волгах» и «Москвичах» (у Глеба был старый-престарый «Москвич», купленный на заработки от частных уроков); они цитировали Писарева и Белинского, издавали «Колокол», превращались в инспекторов ГАИ или РОНО, в завуча старших классов…

Глеб любил школу — ту её часть, которую составляли ученики, — любил общаться с ними, журить, втолковывать, опекать; любил свой гнев, раздражение, свою любовь к ним — словом, что греха таить, любил ощущение своей власти, а их зависимости, и не только школьников — от него, но и родителей. Хотя, в отличие от большинства власть имущих, не употреблял её во зло. (Так ему хотелось думать.) Сочетание генов, видимо, не позволяло… Или понимание, что любая власть не вечна…

Кончалось лето, а дни стояли очень жаркие, и в зале клуба учёных, где проходила педагогическая конференция, духота была, как в оранжерее. Но, взамен растений, пышным цветом расцветали здесь, колыхались и переливались из пустого в порожнее — речи, речи, речи. Господи, сколько он уже слышал их раньше — речей, выступлений, приветствий, обязательств, обещаний, клятв — слова, слова, слова, — и все об одном и том же: о мудром и гениальном руководстве, о безграничной преданности и такой же благодарности, о поднятии ещё выше, о происках и попытках, о решающих и завершающих годах… Руководство было всегда только мудрым, происки врагов — только тщетными, годы — решающими, благодарность — безграничной…

Глеб вернулся домой с конференции — она тянулась уже второй день — голодный и злой. Жена ещё не пришла с работы. Вот и хорошо: он любил бывать один в квартире, с удовольствием вообще остался бы один. Так он себе порой говорил — и верил в это. Детей у них не было — его вина, конечно: считал, что не могли себе позволить, живя так, как жили. А как жили? Как все почти — по двое, по трое, иногда больше, но никогда не меньше, в одной комнате. Да, но у других всё же есть дети, а они… Жена когда-то соглашалась с ним, хотя позднее отрицала это; временами упрекала, плакала. А после стало поздно — когда появилась и собственная квартира небольшая, и с деньгами получше.

Глеб разделся, остался в трусах, пошёл в ванную. С полдороги его вернул телефонный звонок.

— Анну Ивановну, пожалуйста, — вежливый женский голос.

— Здесь таких нет, — сказал Глеб.

— Извините.

Надрывные частые гудки. Он повесил трубку. Сколько этих ошибочных звонков последнее время! Уже раз сто звонил в бюро ремонта, ставили номер на контроль, но продолжается то же самое. Появились даже постоянные абоненты: какой-то хриплый мужчина требовательно кричит: «Полигон! Это полигон?» А ласковый женский голос униженно просит: «Птицефабрика? Извините, мне пожалуйста…»

Он уже кончал мыться, когда снова раздался звонок. Глеб схватил полотенце, помчался к телефону, оставляя мокрые следы на полу. Но это был не телефон, звонили у входной двери.

— Сейчас! — заорал Глеб. — Кто там? Одну минуту.

Он кое-как вытерся, натянул трусы, открыл дверь. За порогом стоял кавказского вида молодой человек приятной наружности.

— Вы… ко мне? — сказал Глеб.

— Глеб Зиновьевич? — спросил кавказец. — Здравствуйте. Можно войти?

— Пожалуйста. Извините, я несколько не одет.

— Жарища сегодня жуткая, — улыбнулся посетитель. Он был в чёрном костюме и белой рубашке, при галстуке. Прямо как с проспекта Руставели в Тбилиси.

— Вы… к кому? — снова спросил Глеб.

— Я… собственно… к сожалению… — Кавказец уже не улыбался. Он сунул руку во внутренний карман пиджака, достал документ, развернул, поднёс к лицу Глеба. — Меня за вами прислали.

«...государственной безопасности…» — успел Глеб увидеть слова вверху.

— Зачем? — спросил он осевшим голосом.

— Не знаю, Глеб Зиновьевич, — участливо сказал кавказец.

Ни на секунду не возникла у Глеба мысль: не идти. Сказать, что устал, голоден, не может, не хочет, наконец. Мысли были другие: для чего? А надолго? Что он должен там говорить? В чём виноват? Что они узнали?.. Но отдельные мысли таяли, едва успев народиться, их подминало самое главное, самое основное и единственное чувство: растерянность. Вернее, страх. Отвратительный, безразмерный, липучий, как сегодняшняя жара, страх.

— Хорошо. Сейчас оденусь, — сказал кто-то вместо Глеба. — Я недолго… Но галстука, пусть меня простят, надевать не буду, — добавил он вдруг с улыбкой, поборов, сам не зная как, на секунду, тоскливый страх, становясь прежним, только что выскочившим из ванны Глебом.

— Не надевайте, конечно, — улыбнулся в ответ кавказец. — Паспорт не забудьте…

Когда спускались в лифте, затеплилась вдруг слабая надежда: может, это всё шутка? Какие-нибудь хохмачи-приятели подослали — чтобы разыграть.

У подъезда ждала «Волга» чёрного цвета, с шофёром. Они сели. Кавказец в пути пытался поддерживать разговор, спросил Глеба, где тот работает.

— Учитель в тридцать девятой школе, — ответил Глеб и подумал, что, видимо, уже начался допрос.

— Педагогический кончали?

— Да.

Посланец сказал: значит, коллеги, он тоже в педвузе учился, иностранный факультет, немецкий язык. Хотел преподавать, да вот сюда на работу направили, переводчиком. Глеб через силу ответил, что всегда завидовал тем, кто знает язык, у него никогда терпения не хватало выучить… Он смотрел в окно — на людей, на дома, и ему странным казалось, что они такие же, как всегда, как раньше, и нелепое появилось желание: высунуть голову и крикнуть: «А меня в КГБ везут!» — чтобы все знали.