Юрий Хазанов - Горечь

Бологое… Значит, мы на полдороги к Ленинграду. Прошедшей зимой я уже побывал в Бологом… то есть, простите, побывал в Болог ое: мы ездили туда на выступление по путёвке от Бюро пропаганды литературы. Мы — это, помимо меня, писатель Андрей Некрасов, с кем уже пять лет как дружу, и детский поэт Яша Аким, кого я тогда знал мало. А «пропагандировать» мы были намерены наши незаурядные произведения для младших школьников, которых приведут в городскую библиотеку.

Их привели, и помогала их усаживать, а потом утихомиривать заведующая библиотекой, молодая темноволосая женщина с высокими бровями по имени Аня, на которую, как охотник на дичь, сразу отреагировали два женолюба — Яша и Юра. Об Андрее Сергеевиче того же не скажу, хотя он был в этом смысле — ого-го! — но совсем недавно в очередной раз вступил в брак и сейчас находился как бы в статусе новобрачного. (Отмечу, что, будучи человеком глубоко порядочным, он ради сближения с понравившейся ему женщиной не останавливался перед заключением брака, пускай недолговечного. За время нашего с ним знакомства Андрей Сергеич был женат уже на третьей — привлекательной светловолосой женщине. Две предыдущие были тоже ничего из себя, но с тёмными волосами. Задерживаю на ней внимание, поскольку она чуть было не сыграла в моей жизни дурную роль. Во всяком случае, попыталась сыграть, однако один хороший человек не дал этого сделать.)

Наш с Яшей сеанс обольщения немного откладывался — сначала нужно было развлекать молодое поколение, что мы усердно пытались делать. Андрей Сергеич — с помощью короткого сообщения о своей бурной жизни: о том, как побывал золотоискателем, бурильщиком нефти, моряком. Главным образом, моряком.

Потом он прочитал наизусть короткую забавную историю под названием «Как я писал рассказ». Я тоже выучил её наизусть, так как далеко не в первый раз мы выступали вместе. Он же, обладая удивительной памятью, мог прочитать на память не один, а несколько моих рассказов, которыми в его присутствии я услаждал слух зрителей. Чаще всего я читал историю о том, как мой герой Саня Данилов не стал спартанцем. История нравилась детям, и мне тоже (сюжет подсказала жена Римма); они смеялись, озабоченные учителя доброжелательно улыбались. Однако с недавнего времени читать его стало для меня трудно, чтобы не сказать «неприятно». Дело в том, что рассказ был из того цикла, главным персонажем которого я сделал Саньку Даниэля, сына Юлия. Тогда, несколько лет назад, ещё всё было в порядке — Юлия ещё не судили и не приговорили к пяти годам лагерей, а его десятилетний сын, насколько я понимал, был доволен и, быть может, даже чуть-чуть гордился тем, что стал главным героем печатных произведений. В последние же года два, когда я начинал читать во время своих выступлений эти рассказы (других у меня ещё не было), передо мной возникали широко раскрытые, готовые выскочить из орбит глаза этого мальчика, и в них я видел жалость, укор, презрение. Даже ненависть… (Что же такого могли ему сообщить обо мне взрослые, и кто они, помимо его матери Ларисы?) Я не узнал ответа на свой вопрос и спустя несколько лет — даже после того, как повзрослевший Саня попросил у меня извинения за своё тогдашнее поведение. (Хотя чтС было взять с мальчишки?)

Яша читал свои стихи после Андрея Сергеича и после меня. Я слышал их впервые, они мне сразу понравились. Потому что, как я позднее прочитал в одном из его стихов для взрослых, он «внимательно ведёт за пустяками поэзии оптический прицел». И ещё потому, что умеет «вводить общие темы в обыденные образы и в повседневную жизнь». А также оттого, что «атмосфера и тональность его стихов озвучены троекратным эхом, в котором — память детства, мудрость зрелости и преображение их поэзией…» Эти умные закавыченные мною слова написал не я, а наша с Яшей добрая подруга по имени Надя, которая профессионально занимается детской литературой. И она знала, что пишет. Но и без этого мне нравились, повторю, многие стихи Яши — в том числе «взрослые», за одно из которых он был подвергнут осуждению цензурой и наказан — недолговременным, к счастью, — отлучением от печати.

Даже не за стихотворение целиком его наказали, а за несколько строчек из него. Оно называлось «Галич», по имени города в Костромской области, в котором Яша родился и где

Этот поклёп на действительность сразу заметили и не простили.

Но вообще Яша не был ни сотрясателем устоев, ни активным борцом за справедливость. Он был обыкновенным порядочным человеком, не ставящим себя выше других, не мнящим о себе невесть что, не убеждённым в своём неотъемлемом праве яростно осуждать других, но всем своим образом действий как бы пытающимся сказать: я тоже во многом грешен и, нравится мне или нет, принимаю вас такими, какие вы есть, не поднимая на пьедестал, но и не мешая с грязью. То есть, иначе говоря, он не был максималистом, а пытался найти (скорее, даже не пытался, а просто без усилий находил, поскольку для его натуры такое было вполне естественным) разумные формы общения с людьми и, пожалуй, с властью. Поначалу это меня, и не только меня, несколько отталкивало: тянуло называть подобное свойство неразборчивостью в знакомствах, а то и корыстной «компромиссностью», однако вскоре я понял, что уж чем-чем, а корыстью здесь не пахнет, и налицо достаточно твёрдая жизненная установка — держаться со всеми ровно, сдержанно, нелицеприятно, не осуждая почём зря, но и не преклоняясь. Так он себя вёл со всеми: с официантками ресторана Дома литераторов и со столь же многочисленными секретарями правления Союза писателей, с приверженцами писателя Кочетова или писателя Солженицына, с водителями такси или редактрисами издательства. Кстати, об официантках и редактрисах. Женский пол он любил, ценил и уважал и пользовался у него неизменным успехом, будучи, помимо всего, обладателем хорошей фигуры и такой же внешности…

Я собирался всего-навсего вспомнить о нашем совместном выступлении в Болог ом(ое) и о том, как Яша случайно обрёл там спутницу на все последующие годы своей жизни (имя спутницы — Анечка; я настаиваю именно на уменьшительно-ласкательной форме), однако потянуло на более глубокие воспоминания и чуть ли не обобщения. Наверное, оттого, что Яша сделался нам с Риммой близок, мы полюбили его. И он, судя по всему, отвечал нам тем же. По этой причине, надеюсь, он не обидится, если я продолжу гнуть свою линию и, ради вящей оригинальности, позволю себе вспомнить об одной из любимых мною с детства пьес — о «Горе от ума». (Которую В. Мейерхольд, ставя в своём театре 80 лет назад, метко переименовал в «Горе уму».)