Юрий Хазанов - Горечь

Вместо всего этого Маша сказала совсем другое.

— Я пришла тебя навестить, — сказала Маша. — Взяла и пришла… И никто мне ничего не говорил! — закричала она, когда Шура поднял на неё глаза. — Не думай!..

Кажется, было снова молчание, была пауза. А может, их не было. Может, Маша сразу продолжала.

— Нет, я вру, — говорила она. — Но это не такое враньё. Понимаешь?.. А он просил, чтоб я ещё больше соврала… Его письма, видишь?.. Возьми их. Жуткий почерк, правда?.. Только дело не в этом… Это тоже не такое враньё… Он ведь хотел, чтобы лучше… А я и сама бы могла тебе письма написать! Честное слово. Не веришь?.. Хочешь, напишу? Хоть сейчас! Сяду и напишу…

— Не надо, — сказал Шура, глядя куда угодно, только не на Машу.

— Нет, надо! — крикнула Маша. — Ну ладно, не надо. Давай без всяких писем… Просто… дружить… Я очень хочу теперь с тобой дружить… Да, да, да!.. И нИчего! Мы должны дружить, понимаешь?.. Я тебя прошу… Первая… Очень…

Она чувствовала, что никогда и никому ещё так не говорила — такие слова и таким тоном. Но ей совсем не было неловко или стыдно, и она могла бы при ком угодно — хоть при этой соседке, хоть при целом классе — повторить то же самое.

— Ты хочешь чаю? — без всякой паузы спросила Маша. — Я хочу.

Шура посмотрел на неё.

— Ладно, — ответил он и что есть силы забарабанил в стенку к Раисе Андреевне.

Что ж, от себя могу лишь добавить, что, по крайней мере, в двух случаях солидарен с Оскаром Савельевичем — в сострадании к заболевшему мальчику и в сердечной склонности к его прелестной матери.

Как дальше развивалась наша любовь? (Потому что, по всей вероятности, это была она — самая настоящая, только скоротечная, как в старые времена чахотка…) А никак. Она не развивалась. Было ещё три встречи полностью наедине, а потом всё превратилось в хорошие и длительные дружеские отношения. С Лизой и с её подрастающим сыном.

Когда, спустя короткое время, я зашёл к ней в гости, то застал там коренастого молодого человека, с которым встречался ещё у Юлия Даниэля, только сейчас, в отличие от тех дней, он не был оживлён, остроумен, словоохотлив, но бледен, молчалив, подавлен. Что не помешало мне к концу вечера окончательно понять, что находится он у Лизы не в гостях, а как бы дома. (А познакомились они через лизиного сына, чьим учителем он ещё недавно был.)

Я знал, что зовут его Т.Я., что он превосходный преподаватель литературы, любимец многих школьников и их родителей, а также историк и литературовед, известный в определённой среде своими лекциями и статьями (официально неопубликованными) о российских поэтах, о судьбах интеллигенции и культуры, о «романтической идеологии» советского времени; наиболее известной его работой стала книга «Конец трагедии» об Александре Блоке. (Её рукопись он как-то забыл на прилавке магазина Военторга, что на Воздвиженке в Москве, и с нею, наверняка, не без интереса ознакомились «литературные критики в штатском» из определённой организации, которая с некоторых пор стала интересоваться взглядами и поведением Т.Я.)

Он был чрезвычайно возбудимым человеком, но о нём, думаю, его старший друг Юлий Даниэль, кого Т.Я. любил и уважал, никогда бы не сказал с иронией — как в своё время обо мне: «он очень нервный». Не сказал бы потому, что пронзительная нервность Т.Я. не вызывалась чем-то или кем-то, а была органичной, граничила с болезнью душевной и временами переходила в депрессию. Она же привела к трагической развязке: он покончил с собой на сорок четвёртом году жизни. Но это уже когда ему пришлось уехать в другую страну, в Израиль, где находились его жена и сын, которого он безмерно любил.

В тот год, когда мы встретились с ним у Лизы, его семья уже была за границей, он же продолжал оставаться в Москве и, подвергая себя определённой опасности, читал лекции о литературе тем, кто хотел его слушать, а кроме того, помогал составлять и распространять в напечатанном на пишущей машинке виде так называемую «Хронику текущих событий» — о репрессиях властей по отношению к правозащитникам…

Мы крепко дружили с ним два с половиной года: в восьмом классе, в девятом и в первой половине моей учёбы в десятом. А потом не поссорились, нет, а расстались, потому что во второй половине последнего года в школе я бросил её и уехал в сибирский город Тобольск, куда не ходили поезда, ввиду отсутствия там рельсов. Да, именно «бросил» — потому что никто меня из школы не выгонял, а всего-навсего в наказание за плохую дисциплину Фёдор Фёдорович («Федька Рощин — гроза слободки», как его звали старшеклассники) перевёл меня в другой десятый класс — из «Б» в «В», чтобы, как он объяснил, разбить мою тесную дружбу с тремя другими учениками — Витей, Колькой и Андреем. Но сейчас я начал рассказывать о Кольке Ухватове…

Нет, сперва ещё немного о Фёдоре Фёдоровиче. Он, как я сейчас понимаю, был, в сущности, очень неплохой человек, совсем не злой и не такой уж «грозный». Как многие начальники и почти все директора школ, он больше играл в гневность и злобу, нежели обладал этими качествами. (Знаю это, к некоторому стыду, и по себе — в бытность мою командиром роты и потом школьным учителем.) А возвращаясь к Фёдору Фёдоровичу, не могу забыть — я писал об этом несколько книг назад, — как, уже после войны, случайно увидел его на Тверском бульваре зимой. И, представьте, он играл в снежки со своей женой, когда-то завучем нашей школы, очень доброй и не очень красивой женщиной. (Напрочь забыл её имя, а спросить уже совершенно не у кого .) Это было ещё до той подлинной трагедии, что произошла возле школы, где он тогда работал: два ученика нашли гранату, она взорвалась у них в руках, и оба погибли. Конечно, по нашим неписанным традициям, виноват оказался «стрелочник», и старого седого Фёдора Фёдоровича выгнали с работы и запретили даже близко подходить к учебным заведениям. Мне было очень его жаль, но всё равно и по сию пору я не простил ему, что семьдесят с лишним лет назад он зачем-то перевёл меня из родного «Б» в чужой «В», и что в результате своей обиды, которую я упорно пестовал и холил, я в конце концов бросил школу и уехал из Москвы в Тобольск, на рыбстанцию, где одним из сотрудников был бывший ученик нашей учительницы литературы. Поняв, что моё решение уехать твёрдо и непоколебимо, она списалась с этим человеком и попросила взять меня кем-нибудь на рыбстанцию, которая что-то делала там. Он (фамилия его была Маслов) сразу согласился и даже написал подробное и утешительное письмо моим родителям. Меня, помню, несколько обескуражило, но и порадовало их довольно спокойное отношение к моему поступку: никаких резких возражений и душеспасительных бесед, не говоря уже о прямом запрещении. Впрочем, вполне вероятно, что и они, и бабушка порядком устали от меня и хотели передохнуть, а также уделить больше внимания воспитанию моего брата, кому только что стукнуло десять лет.