Артамонов Иванович - КУДЕЯР

А уж каких только гаданий не было! Девицы ходили слушать на перекрёсток дорог: в какой стороне собака залает — туда и идти замуж. Иные подслушивали вод окнами: ежели в доме ругаются — в плохой дом попадёшь, а коли смеются — в хороший. Третьи шли к амбару и говорили: «Суженый-ряженый, приходи рожь мерить!» Послышится, будто там пересыпают зерно, значит, судьба пошлёт богатого жениха, а покажется, что метут пол веником, — быть за бедным. Повсюду на Руси выходили девушки на Святки «полоть снег». Да мало ли напридумано русскими людьми святочных забав для всех возрастов! Приостанавливаются в эти дни многие работы: бабы не прядут и не шьют — будешь на Рождество шить — родишь слепого; мужики не гнут дуг, колёс-иначе приплода скота не получишь.

В Сочельник [101] 24 декабря. под окном боярина Андрея Михайловича Шуйского здоровущая чёрная собака вырыла глубокую яму. Увидевший эту собаку Юшка Титов хотел было шугануть её, а она оглянулась в его сторону и так зарычала, что он перекрестился и попятился. Вооружившись кольями, боярские слуги кинулись к указанному Юшкой месту, да никого уже не застали, собаки и след простыл. Молча стояли челядинцы над глубокой ямой, чесали затылки и хмурились — примета была пакостная.

А москвичам дела нет до боярина Шуйского, шумит-бурлит по городу большой зимний праздник — Святки. И вдруг словно гром среди ясного неба — через день после коляды [102] То есть 29 декабря. великий князь приказал всем боярам собраться в средней царской палате.

С неудовольствием явились бояре на зов государя, по дороге гадали — может, беда приключилась нежданная, вот великий князь и позвал их. Никто толком ничего не знал.

Государь сидел на своём обычном месте, тщетно пытаясь скрыть волнение. Лицо у него бледное, руки не лежат на подлокотниках кресла, беспокойно движутся. Вот он поднялся и громким звонким голосом обратился к присутствующим:

— Много неправды чинится ныне на Руси. Пользуясь малолетством великого князя, бояре злым умыслом завладели его властью. И те бояре ведут себя беззаконно: убивают ни в чём не повинных людей, словно тати с большой дороги грабят свою страну.

Боярам была в диковинку эта речь, они украдкой переглядывались между собой, кто насмешливо, кто возмущённо, кто выжидающе — что-то будет дальше?

— И я отныне намерен восстановить справедливость и мир в своём государстве. Мне ведомы имена всех виновных, но казнить решил я наивиновнейшего. Вот он сидит перед вами! — голос юного великого князя зазвенел от возмущения, когда он указал рукой на Андрея Михайловича Шуйского. — Это он убивал безвинных людей, незаконно присвоил себе власть, по праву принадлежащую великому князю. Много людей погибло от рук этого нечестивца, так пусть же смерть будет наказанием ему за совершённые злодеяния. Эй, псари! Войдите сюда и возьмите его!

Бояре от удивления лишь глазами хлопали. В палату ввалилось десятка два дюжих молодцев, они схватили упиравшегося, жалобно вымаливавшего прощения у великого князя Андрея Шуйского, поволокли его из великокняжеского дворца. По дороге в тюрьму псари нещадно били свою жертву, так что возле Ризположенских ворот он был уже мёртв. Обнажённое тело его часа два лежало на виду у москвичей.

Хотя в своей речи великий князь обещал покарать лишь одного Андрея Шуйского, однако на следующий день были схвачены ближайшие его советники — Фома Головин, Фёдор Скопин-Шуйский, Юрий Тёмкин и другие. Все они были высланы из Москвы [103] …высланы из Москвы… — Тёмкин Юрий Иванович (150? — 1561) — воевода в Чухломе и Новгород-Северском; успешно воевал с татарами. Вместе со Скопиным-Шуйским подвергался опале за интриги против Глинских и т. д. В 1549 г. прощён и сделан боярином. — митрополит Макарий не мог оставить безнаказанным легкомысленный поступок Фомы Головина.

— Эх, были бы со мной гусли, уж повеселил бы я вас, братцы! — вздохнул скоморох Филя.

— Сиди уж, — недовольно проворчал лежавщий под грудой тряпья немощный старик, — всё бы вам, молодым, грешить. Ты вот лучше бы лоб свой перекрестил, ни разу, чай, не помолился, нехристь!

— А чего зазря-то креститься? Ты вот, Мирон, уж больно набожный, с утра до ночи лоб бешь, а толку-то что? Сам говорил: ни за что ни про что восьмой год здесь вшей кормишь.

— Видать, есть за что, — Мирон надрывно раскашлялся.

— Не пойму я тебя: то говоришь, что безвинно страдаешь — кто-то боярина Колычова по головке неласково погладил, а тебя за то в темницу упекли. Нынче же говоришь: есть за что.

— По молодости лет я, как и ты, к Богу-то был равнодушен, вот за это и страдаю.

— Так Бог-то, говорят, милостивый, а коли так, пошто не внемлет твоим усердным молитвам? Ты вот прощения у Бога просишь, а он на тебя хворобу напустил.

— Видать, время ещё не пришло для милости-то Господней, — старик опять закашлял.

— Во-во, тебя, Мирон, не переспоришь, лучше я вам, братцы, бывальщину расскажу.

— Давай, валяй бывальщину, — хрипло проговорил вор Брошка.

Рожа у него припухшая, нахальная. Приподнявшись на локте, он приготовился слушать Филю. Тот такое может сморозить, весь день хохотать будешь.

— Шёл я дорогой, поперёк мне едет мужик на телеге. Другой мужик подкрадается, да с заднего колеса и влез на небеса. Ему сказали — на небесах коровы дёшевы, а вши больно дороги. Вот он ходил, ходил, на тракт нигде не угодил. Увидел вдруг: небольшая церковь из пирогов складена, блинами набита, лепёшками покрыта, под крестом Адамова голова из большого базарного пирога. Подошёл к двери — священники там воют как звери. Дверь бороной затворена, кишкой затянута, калачом заперта. Я взял кишку, перекусил, калач переломил, борону отвалил. В церкви образа пряничные, а свечи — морковные. Гляжу, стоит поп — я его кадилом в лоб. Стоит дьякон — я его смякал.

— Тьфу ты, мерзость какая! — простонал в углу Мирон.

— Валяй, валяй, — одобрил рассказчика Ерошка.

— Стоит пономарек-я его из церкви поволок и затылком прямо об порог. Из его заднячки посыпались яблочки. Я яблочки собираю, родителей поминаю: Трюшу, Матрюшу, праведную душу, Якова распятого, Никиту горбатого. Вот теперь, духовный отец, и сказке тут конец. Это у нас не сказка, а присказка, приходите сказку тогда слушать, когда бояре будут кушать, а мы — завтракать.

Все, кроме Мирона, рассмеялись.

— Правильно сделали, что тебя в темницу упекли, словеса твои греховодные, от них народу пагуба.

— Меня, Мирон, не за то сюда упрятали. Своими ушами я слышал, как тати, нанятые Шуйскими, сговаривались прикончить боярина Ивана Бельского, сидевшего в темнице на Белоозере. Я о том людям поведал, да среди них дерьмо нашлось, донесло на меня куда надобно. Вот и обвинили меня в том, что я клевету возвёл на Шуйских. С Белоозера привезли сюда — в Белокаменную.