Эммануил Флисфиш - Кантонисты

«Охотников» нанимали за своих сыновей не только отдельные лица, но и кагалы, сдававшие их взамен очередных, состоявших в бегах. Если «охотник» шел вне очереди, кагал получал за него зачетную квитанцию, которую представлял в рекрутское присутствие во время следующего набора.

Однако то, что было разрешено на законном основании вскоре превратилось в жестокое насилие.

Со временем катальные заправилы додумались до того, что начали хватать молодых людей и сдавать в качестве «охотников». Это были преимущественно юноши из беднейших семейств, без всяких средств к существованию и к тому же не бывших «на очереди», то есть не подлежавших сдаче в солдаты по семейному положению.

Хватали заблаговременно, в сентябре-октябре, когда намеченные жертвы и не подозревали об угрожающей им опасности, так как «прием» бывал незадолго до нового года. Пойманных держали взаперти при кагальной избе под надзором ловцов. Многие из захваченных юношей, угнетенных безысходной нуждой, соглашались давать письменное удостоверение, что они стали наемниками по доброй воле. Они знали, что в случае несогласия, все равно сдадут: кагал мог приписать их к какому-нибудь большому семейству и превратить в очередных. Это было возможно потому, что подобные бедняки в большинстве случаев совсем не были внесены в «ревизские сказки» и принадлежали к разряду утаенных, пропущенных, так называемых «нееломим». «Нееломим» находились в положении бесправных париев, дрожавших не только перед каждым полицейским, но и перед своим братом-евреем, боясь в особенности «мосеров» — профессиональных доносчиков. Эти безродные молодые люди не могли ниоткуда ждать защиты. Не было у них в кагале влиятельных родственников, которые заступились бы, протестовали, скандалили или били стекла у кагальных заправил.

Таким образом, беззащитные юноши поневоле соглашались продавать себя, идти в «охотники». Кагальные же усыпляли свою совесть соображениями, вроде следующих: «ведь он согласился; по доброй же воле идет в солдаты, мы ему за это деньги даем». Когда пьяные «охотники» буйствовали, кагальные имели возможность оправдывать свою жестокость: «человек, мол, все равно пропащий, испорченный, гультяй, настоящий «охвотник» [4] Слово «охвотник» (охотник) было в то время у евреев нарицательным именем человека беспутного, обжоры, пьяницы и скандалиста. , не сдавать же порядочного молодого человека, богобоязненного сына хорошего «балабоса» (хозяина)...

Захваченные иногда мирились со своим положением. Им на свободе было плохо: ремесла не знали, заработков никаких, целыми месяцами слоняешься голодный и бездомный, что ж — по крайней мере сыт будешь. Но в большинстве случаев захваченные «охотники» — кандидаты в рекруты бывали в отчаянии, плакали, ругались, рвали на себе волосы. При всяком удобном случае, с опасностью для жизни, старались бежать накануне «приема», пренебрегая вкусной и обильной пищей и вознаграждением в несколько сот рублей. Жутко было видеть как защищались подобные беглецы, когда их ловили для водворения в «рекрутскую» или для увода на «прием». Защищались они отчаянно, как затравленные звери. Не обходилось без кровопролития и убийств. Выскочит из-за угла мать захваченного или родственник с поленом и бьет ловцов по чем попало. Но добычу они из рук не выпускают. Бледные, понурив голову, еле передвигая ноги, часто плача навзрыд, плетутся юноши под конвоем ловцов и полицейских, направляясь в воинское присутствие.

В своем рассказе «Владычный суд», который в сущности является былью, воспоминанием, писатель Н. С. Лесков повествует об одном эпизоде с «охотником». Случилось это в 1852 году, когда писатель, еще очень молодой человек, служил делопроизводителем в канцелярии рекрутского присутствия в Киеве.

Однажды вечером, когда Лесков просматривал поступившие в канцелярию жалобы, ему попался в руки измятый листок грубой бумаги. Приступив к чтению этой жалобы, он убедился в том, что трудно понять смысл изложенного дела: слова составлены были из польских и русских букв; попадались и еврейские знаки и даже целые слова. Тут было смешение титулов и чинов; упоминалось имя председателя присутствия, и «обер-преподобие», и «увей, кто в Бога вируе». Проситель жаловался всем властям и в такой путаной форме, в таких малопонятных выражениях, что трудно было добраться до смысла. От этой скомканной бумажки веяло самым непосредственным горем, которого нельзя было не заметить, а нелепость изложения еще более оттеняла невыразимое отчаяние.

Смысл жалобы состоял в следующем.

Податель ее интролигатор, то есть переплетчик по роду своей работы имел возможность читать много разнообразных книг, а потому «посядал много науки в премудрость божаго слова пообширного рассуждения». За такое «обширное рассуждение» он попал в немилость у кагала, который и отомстил по-своему. Ночью катальные верховоды напали на домик переплетчика, забрали его десятилетнего сына и привезли в прием для сдачи в кантонисты. Интролигатор-переплетчик представил «присяжное разыскание», то есть свидетелей, утверждавших, что его сыну всего лишь семь лет, но кагал в свою очередь представил другое «присяжное разыскание» о том, что мальчику уже минуло двенадцать. Интролигатор предчувствовал, что кагал сильнее его и, не надеясь восторжествовать в этой борьбе, отчаянно умолял воинское присутствие подождать «только один день» с принятием его сына. Далее он писал, что нанял «охотника» и везет его к сдаче, а просьбу эту посылает «в уперед по почте».

Просьбу интролигатора было невозможно удовлетворить. Его самого и наемника в Киеве еще не было, а мальчик уже привезен и назавтра назначен к освидетельствованию. Было ясно, что если сынишку интролигатора признают здоровым, то по «наружному виду» его зачислят в кантонисты тем более, что прием заканчивался, а недобор мальчиков был большой.

Не будучи в состоянии помочь просителю, Лесков отложил жалобу в сторону, но из головы у него не выходил этот бедный начитанный переплетчик. Ему все представлялось, как тот прилетит сюда завтра со своим «обширным рассуждением», а его дитя будет уже в казарме, куда так легко попасть, но откуда выбраться трудно.

— И все мне становилось жальче и жальче этого бедного жида, — продолжает автор, - в просьбе которого так неожиданно встречалось его «широкое образование», за которым мне тут чувствовалась целая старая история, которая вечно нова в жестоковыйном еврействе. Не должно ли было это просто значить, что человек, имевший от природы добрую совесть, немножко пораздвинул свой умственный кругозор и, не изменяя вере отцов своих, попытался иметь свое мнение о духе закона, скрываемом буквою, — стал больше заботиться об очищении своего сердца.