Эммануил Флисфиш - Кантонисты

В этот день интролигатор уже не был в том ужасном состоянии, в каком явился вчера вечером. Это в известной степени объяснялось тем, что утром он сбегал на постоялый двор, где содержались будущие кантонисты, и издали посмотрел на сынишку. Но по дороге к митрополиту приступы отчаяния с ним опять возобновились. Интролигатор походил на сумасшедшего; он вскакивал, голосил, размахивал руками и порывался выскочить из саней и убежать, хотя едва ли понимал куда бежать и зачем. Когда подъезжали к воротам дома митрополита, ему это удалось: он выпал в снег, вскочив, бросился к стене, заломил вверх руки и завыл:

— Ой, Иегошуа, Иегошуа! Що твий пип со мной зробыть?

Друкарт, обдумав предстоящий ему разговор, хотел было оставить еврея где-нибудь внизу и велеть доложить митрополиту о себе, изложить ему все дело и, наконец, возможно, вызвать у старца сострадание к обманутому еврею, а там, разумеется, будь что будет.

День выдался погожий, и престарелый больной митрополит прогуливался по двору, чтобы подышать мягким, бодрящим воздухом. Друкарту ничего не оставалось, как тут же осуществить цель своего приезда. Глубоко поклонившись владыке, он ему сказал, что прислан генерал-губернатором и стал излагать суть дела.

Когда Друкарт закончил, митрополит, улыбнувшись, проговорил:

— Ишь ты, вор у вора дубинку украл...

— Владыко, — продолжал Друкарт, — это дело в таком положении... плут теперь желает креститься... Что прикажете доложить князю? Его сиятельство усердно вас просит, так как закон ставит его в невозможность...

— Закон... в невозможность... меня просит! — как бы вслух подумал митрополит и вдруг неожиданно перевел глаза на интролигатора, который, страшно беспокоясь, стоял немного поодаль перед ним в согбенной позе...

Слабые веки престарелого владыки опустились и опять поднялись, и нижняя челюсть задвигалась.

— А? Что же мне с тобой делать, жид! — протянул он и добавил вопросительно: — а? Ишь ты, какой дурак!

Дергавшийся на месте интролигатор, заслышав обращенное к нему слово, так и рухнулся на землю и пошел извиваться, рыдая и лепеча опять: «Иегошуа! Иегошуа! Ганоцри! Ганоцри!

— Что ты, глупый, кричишь? — проговорил митрополит.

— Ой, васе... ой, васе... васе высокопреосвященство... коли же... коли же никто... никто... як ви...

— Неправда, никто, как Бог, а не я, — глупый ты!

— Ой, Бог, ой, Бог... Ой, Иегошуа, Иегошуа...

— Зачем говоришь Иегошуа? — скажи: господи Иисусе Христе!

— Ой, коли же... Господи, ой, Сусе Хриште... Ой, ой, дай мине... дай мине, гошподин, гошподи... мое детко!

— Ну, вот так!.. Глупый...

— Он до безумия измучен, владыка, и... удивительно, как еще держится, — поддержал тут Друкарт.

Митрополит вздохнул и сказал:

— Не достоин он крещения... отослать его в прием, — и тут же повернулся и ушел в свои покои.

Апелляции, на этот владычный суд не было. «Недостойного» крещения хитреца привели в прием и забрили, а ребенка отдали его отцу. Их счастью и радости не было конца; забритый же наемник после приема окрестился: он не захотел потерять хорошей крестной матери и тех тридцати рублей, которые тогда давали каждому новокрещенцу-еврею.

Достать «охотника» было очень трудно. Не всякий желавший нанимать располагал сотнями рублей. Еще больше трудностей представлял закон об «охотниках», предвидевший много условий и ограничений при найме. А доставлять определенное количество рекрутов надо было. Тогда кагалы стали создавать специальные шайки из так называемых ловцов, которые разыскивали спрятавшихся в окрестностях городов и местечек. Они устраивали ночные облавы, врывались в дома и силой вырывали из рук родителей мальчиков, предназначенных кагалом в кантонисты. Схваченных запирали в особую катальную тюрьму, где до освидетельствования в воинском присутствии мальчиков содержали попарно скованными для предупреждения побега. Ловцы охраняли молодых пленников.

О ловцах и их жестокости говорили с содроганием, создавали страшные образы, которыми пугали детей. От слова «ловцы» трепетали юноши, это слово повергало в ужас, и все существо обуял смертельный страх. Немало страшных рассказов распространялось об этом биче еврейской жизни и служило неистощимым запасом бесед женщин в длинные зимние вечера. Страх, что вот-вот из твоих объятий вырвут твое дитя, поведут далеко и предадут на мучения и терзания, затмил все другие невзгоды еврейской жизни...

В ловцы брали грубых, жестоких людей и, как правило, большой физической силы. От них нельзя было откупиться, они не знали жалости и были беспощадны. На них не было ни суда, ни расправы. Любые попытки обреченных сопротивляться им всегда кончались победой ловцов и жестоким избиением пойманных.

Ловцы шли на разные уловки и там, где не могли действовать силой, они заманивали своих жертв хитростью.

Вот в центре города едет повозка, запряженная парой резвых лошадей. Два седока, как будто приехавшие издалека, спрашивают у мальчика на улице адрес какого-нибудь всем известного в городе человека. Мальчик охотно берется показать почтенным на вид евреям дом богача. Он садится в повозку, подъезжают к указанному мальчиком дому, но повозка не останавливается; кучер ударяет по лошадям, те мчатся дальше, заезжают в чащу леса, где связанного по рукам и ногам мальчика прячут, чтобы попозже, когда стемнеет, вывезти из города.

Пряником или копейкой выманивали мальчиков из хедера; юношей, корпевших в синагоге над Талмудом, — обещанием устроить учителем в доме богатого деревенского еврея-арендатора.

Впрочем, для наивных, голодных и одиноких ешиботников не надо было больших ухищрений, чтобы вскружить им голову обещанием лучшей жизни, выманить их и увезти связанных.

Ловцы выслеживали также дома редких христиан, которые прятали у себя мальчиков знакомых им евреев, с которыми они вели торговые дела. Под разными предлогами ловцы являлись в такие дома, выдавая себя за посланцев родителей скрывающегося мальчика для передачи ему известия от своих. Знание домашних дел, уклада жизни и других семейных обстоятельств намеченной жертвы, снимало с ловцов подозрение. Доверчивые хозяева и мальчик попадались на удочку; он уходил с ними выполнять мнимое поручение родителей, а там дальше стояли наготове запряженные лошади, которые вихрем увозили жертву в катальную тюрьму или прямо в воинское присутствие, если это случалось во время «приема». Особенно свирепствовали ловцы после обнародования указа о пойманниках. Наемные хищники рыскали по большим дорогам, захватывали попадавшихся им евреев, не обращая внимания на возраст и состояние, на детей и взрослых, холостых и семейных и увозили в города, где пойманных продавали за деньги тем семействам, которые должны были поставлять рекрутов.