Шмелёв Петрович - Сильвестр

Дворцовый храм был невелик, но вместителен. В притворе его, в боковых приделах, пред алтарём и на клиросе, если потесниться, места было достаточно для всех, и, кроме наружной охраны, в час молитвы на царском дворе не оставалось ни души. Горели лампады под уложенными тяжёлым серебром образами, горела большая свеча, высвечивая почерневший от времени Деисусный чин [21] …почерневший от времени Деисусный чин… — Деисус (от греч.: «моление») — средневековая художественная композиция с Христом посередине, к которому в молитвенных позах обращаются Богоматерь и Иоанн Креститель. в древнем, византийского письма иконостасе. Но само соборное пространство было объято тьмой. И лишь тяжёлое дыхание многих тел, доносившееся оттуда, да сдавленный кашель, изредка нарушавший тишину и возносившийся высоко ввысь, под гулкие, вымерзшие за ночь церковные своды, говорили о том, что тьма эта полна людей.

Службу служил сам царь. [22] Службу служил сам царь — Иван объявил Александровскую слободу «монастырём», охрану из 300 опричников — «братией», а князя Афанасия Вяземского назначил «келарем». Его надтреснутый, слегка гнусавый голос торопливо, нараспев глотал слова Священного писания. Но этот же голос становился вдруг величественным и грозным, поражавшим какой-то нездешней силою, когда царь, воздев руки и очи горе, поверх голов и выше сводов церковных, взывал не к молящимся, а к Тому, кто создал мир и всякую живую тварь на земле, славя мудрость, и власть, и милосердие Его. И тотчас же лёгкий дым, лёгкий запах ладана из паникадила, которым размахивал отец келарь — бледнолицый красавец князь Афанасий Вяземский, тонкими струйками растекался во тьме, напоминая склонённой ниц братии об иных, дальних мирах, где нет ни печалей, ни скорбей, ни преступлений людских. И тотчас же стройный хор сладконапевных дискантов и гудящих, огрубелых голосов, идущих, как казалось, из самой утробы человеческой, взвивался из темноты ввысь, вторя царю и славя вместе с ним Бога: «Аллилуйя! Аллилуйя!..» И каждый раз при этом, исправно, как и в Пытошной избе, исполняя должность свою, бухал Григорий Лукьяныч, он же отец параклезиарх, в большой соборный колокол, и гул его разносился в ночи далеко вокруг, нагоняя ужас и тоску на смиренное народонаселение окрестных сёл и деревень.

О чём молился в этот день, накануне светлого Христова Рождества, царь, о чём молилось православное опричное воинство, сплошь обряженное по указу его в чёрные монашеские клобуки и власяницы?

О многом молился царь: о благоденствии державы своей, Богом ему порученной, и о даровании ему, помазаннику Божию, душевных сил и телесной крепости в доведении до конца замыслов его великих, и о здравии обоих царевичей [23] …о здравии обоих царевичей… — Иоанн Иоаннович (1554–1582) — сын Грозного и Анастасии, сопровождал отца в походах и на приёмах, не играя большой политической роли. Убит отцом в Александровской слободе в припадке гнева. Фёдор Иванович (1557–1598) — русский царь с 1584 г., последний из династии Рюриковичей. , доблестного Иоанна и кроткого Феодора, дабы не пресёкся никогда древний род московских царей, потомков славных кесарей римских, и об избавлении православного христианства от глада, и от мора, и от происков лукавого, ненавистника веры истинной, святоотеческой, зачинщика всякого мятежа, и смуты, и не строения среди людей.

И о многом молилась вместе с ним опричнина: о богатствах земных и о прощении Небесном, о чинах, о милости царской, да не иссякнет, не пресечётся она для верных слуг его. И об избавлении от мук земных молилась она, от болезней и ран, и трудов непосильных, и от доноса тайного, и от темницы сырой, и от палача, и от сабли татарской и меча ливонского, и о грядущем покое, о спасении в жизни вечной, уповая на заступничество Того, кто отмолил на кресте своём все грехи людей.

А ещё молились и царь, и опричнина его, отделённая царской волею от всей земли Московской, об успехе предприятия небывалого, доселе неслыханного на Руси — об успехе похода новгородского. Не на поляка, не на дикого татарина, не на спесивых немцев ливонских, заклятых врагов православной веры христианской, поднималась опричная рать — на своих же шла она. Своих же русских людей предстояло громить царю и доблестному воинству его в домах, и церквах, и убежищах их, своих же казнить, и мучить, и жечь, не щадя ни жизней их, ни имения, нажитого тяжким трудом.

Что сулил державе Российской этот поход, что сулила царю и делу его эта победа над своими? И какой будет она, победа? Как встретят царя и опричнину его гордая Тверь, и многолюдный, богатый и запасами хлебными, и нарядом пушечным Новгород, и обнесённый мощными крепостными стенами Псков, не раз уже выдерживавший долгие осады и не раз сокрушавший мужеством и терпением своим многочисленных врагов? Одно дело — скакать с гиканьем и свистом, пристегнув к седлу метлу и оскаленную собачью голову, по сёлам и деревням ведомых изменников царских, сея везде смерть и разрушение и сжигая убогие домишки крестьянина-хлебопашца, всегда, испокон веков виноватого на Руси за всякую вину. И совсем другое дело — огнь адский, убийственный из пушек чугунных и пищалей, и крепостные стены, и резня с отчаявшимися, доведёнными до исступления людьми, сознающими, что настал их последний час. Недаром даже ближние люди царские — воевода опричный Алексей Басманов и оруженосец царский князь Афанасий Вяземский, никогда доселе не жалевшие никого, — недаром даже они устрашились этого неслыханного дела и пошли на смертный риск, чтобы только остановить его… А ну-ка и вправду не стерпят они, крамольники новгородские? А ну-ка и вправду возьмутся за мечи, и за рогатины, и за топоры?… О Господи, помоги! Господи, укрепи… Нет, стерпят! Стерпят, холопы! Стерпят, страдники! Стерпят судьбу свою страшную, стерпят и эту кару Небесную, как терпели до этого сотни лет… Быть Новгороду пусту! Быть! Ибо дело это великое свято! И благая державная цель царя освящает собой всё.

И молился царь, и молилась опричная братия, падая ниц, и тоскуя, и осеняя лбы свои широким двуперстным крестом… Спаси, Господи, и помилуй люди Твоя! Многим ли из них дано будет вернуться из этого похода к жёнам и домочадцам своим? Много ли их, сегодня весёлых и здоровых, живущих в тепле и сытости, дойдёт туда, куда ведёт их царь, сквозь метели, и снега, и трескучие морозы, и бездорожье лесное, и болота гибельные? И что ждёт их там: добыча небывалая или смерть? Одна надежда — на Тебя, Господи, на промысел Твой и милосердие Твоё, ибо может статься, чтобы без ведома и благословения Твоего решился царь на такой поход.

Нигде человек не склонен так к смирению, к самозабвению и самоотвержению, как в молящейся толпе, осенённой духом единения, благодатью Божией. И не блажь, не причуда царская то была — опричный монашеский орден в Александровской слободе, игуменом которого он нарёк сам себя. Нет, то был трезвый расчёт, основанный на знании людей, на знании души человеческой, которой, как бы ни была она свирепа и груба, всегда кроме хлеба насущного и утех телесных нужно что-то ещё, что-то высокое, что отделяло бы человека от скота и приближало бы его к Богу. Пиры, веселье, право на грабёж ослушников царских, право на суд и расправу на месте, почёт, близость к трону, — нет, этого было мало, чтобы обеспечить преданность и нерассуждающее, беспрекословное подчинение опричной братии царю. Дух! Дух — вот что было важнее всего! Дух подвижничества, дух служения великой, святой цели! Молитвенное исступление людей, слышащих голос Бога в груди своей, братское единение душ, спаянных и породнённых не только пролитой вместе чужой кровью, но прежде всего избранностью своей в Боге…