Шмелёв Петрович - Сильвестр

А ещё — свист стрижей над водой на Яхроме-реке, и тёмные омуты, и густые заросли ольхи, и медвяное многотравье лугов, заливаемых по весне, и комариный звон. А ещё мерный плеск вёсел, и тягучая, долгая песня гребцов, похожая на стон… В Дмитрове царь и все ближние его пересели на суда и поплыли по той реке вниз — туда, где, схоронившись в лесных чащобах, стоял, хранимый Богом и верою своею, древний Песношский монастырь.

Давно задумал царь Иван посетить сию обитель, славную во всей Русской земле благочестием, и строгостью чина, и простотою житейского обихода своего. Давно мечтал он, государь, повидать укрывшегося в ней от мира старца Вассиана [54] …старца Вассиана… — Топорков Вассиан (148? — после 1560) — коломенский епископ с 1525 г., игумен Песношского монастыря в Дмитровском уезде с 1542 г., в опале при Шуйских. Внушал Грозному мысль о разрыве с Избранной радой. Топоркова — ближнего друга и советчика покойного его родителя, великого князя Василия Ивановича. Многим на Москве ещё был памятен коломенский епископ Вассиан, племянник и продолжатель дела преподобного Иосифа Волоцкого, прозванный людьми московскими за поучения и обличительства свои гневные Бесным, сиречь Неистовым. Потому и свергли его ещё в малолетство царя Ивана мятежные бояре с епископии и сослали в сей захолустный монастырь, что был тот старец Вассиан лют и непреклонен в речах своих заносчивых, и власти их над собою не хотел признавать, и многие обиды и досады им тем самым учинил. А государь помнил того знаменитого старца ещё во всей силе и славе его и помнил, как ласкал его епископ Вассиан у матушки его в покоях, и на колени к себе сажал, и панагией своей дивной, драгими каменьями обсыпанной, давал ему играть, и сказки ему сказывал, и добру и послушанию его учил.

Много слухов разных ходило среди ревнителей истинного благочестия на Москве о непорочном житии, и нарочитой скудости, и святом подвижничестве, царивших в той древней Песношской обители. И конечно же знал и государь об этих слухах. А всё же и он не мог не подивиться измождённому виду, и рубищам убогим, и мозолистым, натруженным рукам, и тому духу высокого смирения, что светился на бледных лицах песношских чернецов, встретивших его вместе со своим игуменом и со всеми хоругвями церковными ещё за версту от монастырских ворот.

А ещё пуще того подивился государь, когда втиснулся он, будто к зверю в нору, в ветхую кельицу к богомольцу и другу своему старинному старцу Вассиану. Пришлось ему, государю, согнуться в три погибели, чтобы не задеть головою за дверную притолоку. И так и не нашлось в той кельице даже скамеечки убогой, чтобы присесть ему и передохнуть: всего-то и убранства в ней имелось что икона в углу, да лежанка в три голых доски, да свеча, да кружка с водой на поставце под решётчатым окном. И так темно, так сыро было в той кельице, и такой в ней стоял тяжёлый дух — дух увядающей плоти, и старческой немощности, и нечистоты, — что царь даже запнулся на пороге, ощутив от духа того тяжкое стеснение в груди.

При виде государя Вассиан было привстал со своей лежанки и даже успел спустить ноги на пол, но Иван остановил его:

— Сиди, сиди, святой отец… Ну, вот и встретились мы с тобой, отче Вассиан, — сказал царь, положив руку ему на плечо и вглядываясь в суровое, изборождённое морщинами лицо старца. — Сколько мы не виделись? Двенадцать лет?

— Без малого двенадцать, государь. Ты был тогда ещё в отрочестве своём… А я уже и тогда был старик…

— А где панагия твоя, отче Вассиан? Я её помню…

— А как сняли её с меня тогда Шуйские, когда прогнали с епископии, так и не видел я её с тех пор… Погляди вокруг себя, государь, — может, на ком из нынешних её и найдёшь. На попе твоём Сильвестре её нет?

— Без дела хулишь человека, отче Вассиан! Поп- бессребреник. И чужого отродясь не брал. Про то знают все…

— Истинно, истинно, государь! — сверкнул, как угольями, глазами своими в ответ старец. — Зачем ему теперь брать? И так в земле Московской всё его! Сам царь в рот ему смотрит, а царица мух от него отгоняет, а бояре ему на посылках служат — чего ж ему ещё? Знай живи себе, радуйся! Да Бога моли о счастии таком… Коли с Алёшкой Адашевым из-за добычи не передерутся- к чему ему и воровать? Ты сам ему всё принесёшь, сам отдашь. Мол, сделай милость, прими, бессребреник ты наш… Скипетр-то свой ему ещё не предлагал? Али уж примеривали: может, подойдёт?

— А ты, смотрю, тише не стал, отче Вассиан! Который уж год в заточении, а дух всё тот же. Уж коли невзлюбишь кого — пощады не жди… Чем тебе советники-то мои досадили? С чего ты вдруг, аки лев рыкающий, набросился на них?

— Чем, государь? А тем, что они умнее тебя. И вертят тобою, как хотят.

— Ты же знаешь, отче… Всю жизнь мою я, считай, сирота. Мне без подмоги ближних моих не прожить. И государство моё не удержать… А советы их все на благо державы нашей, и польза от них ведома всем. И в земле Московской ныне мир и тишина, и соседи мои сидят смирно, и церковь наша святая нерушимо стоит во славе своей. Почто же мне Бога гневить? Почто жаловаться Ему на судьбу и на людей моих?

— А по мне, государь, пусть не будет ни мира, ни тишины в державе твоей! И соседи твои пусть ополчатся на тебя, и вера в людях твоих замутится, и настанут глад, и мор, и разорение в земле твоей… Всё то не значит ничего! Ничего, коли пошатнётся власть твоя царская. И не ты, а холопи твои будут властвовать в государстве, и не будешь ты один сильным, один властным на Руси. Ты самодержец, царь! Государь же выше державы своей. А нестроение людское, и глад, и мор, и обиды от соседей твоих — они были всегда и будут, пока мир стоит. Не должно тебе, великий государь, беспокоиться о том. А должно тебе думать лишь о троне, о самовластии своём. И тогда державе Российской и ныне, и присно, и вовек не страшно будет ничего!

— Вот и хотел я, отче Вассиан, испросить совета твоего отеческого, — со вздохом сказал царь, опускаясь на лежанку рядом со старцем. — Как быть мне дальше? Как править мне державой моей? Помоги советом, как помогал ты, верный слуга, покойному родителю моему. Знаю, слушал он тебя всегда, и мысль твою ценил, и много пред другими ближними людьми своими тебя возвышал… В чём, отче, удача великих царей, прославивших имя своё в веках? И в чём была погибель царей несчастливых, кому бремя власти царской оказалось не по плечу?

— Спрашиваешь, государь? Что ж, скажу. Скажу, ничего не утаю от тебя… Только сначала спрошу тебя; ты один пришёл? Там, за дверью моей, нет никого? Никого из тех наушников и соглядатаев, кого приставил к тебе любимец твой, поп Сильвестр?

Может, и удивился, и оскорбился царь на вздорные слова сии, но спорить не стал. Молча поднялся он с лежанки и рывком распахнул ветхую, местами уж рассохшуюся дверь в кельицу: кроме двух молчаливых царских рынд, стоявших там на часах, за дверью не было никого. Но, повинуясь желанию старца, и их на всякий случай отпустил царь движением руки своей, и они, гремя бердышами, отошли от двери той кельицы подальше. А совсем уйти им было нельзя: то было бы вопреки охранному обычаю, а в нём не был волен и сам царь.