Шмелёв Петрович - Сильвестр

А подписал сей донос полным именем своим верный государев слуга, Посольского приказу дьяк Иван Михайлов сын Висковатов. И молил он, дьяк, государя царя и весь Освящённый Собор пожаловать и челобитную сию, слезами и кровью сердца его омытую, нимало не медля рассмотреть и ответ на неё по всей правде дать.

— Ну, и что теперь будем делать, отче Сильвестр? Наставник и попечитель наш царский по вере Христовой? Как оправдаемся мы с тобой перед Собором святителей наших благочестивых? Грамотку-то эту теперь не выкинешь, не раздерёшь. Слишком много больших людей знает уже о ней, — поднял взгляд свой на попа царь, когда тот кончил читать.

А во взгляде том увидел поп не одну лишь досаду и раздражение, а будто даже и радость какую потаённую. Будто доволен он был, государь, что словили наконец люди добрые увёртливого попа на худых делах. И теперь уже не отвертеться ему.

— Не знаю… Не знаю я, государь, что делать, — отвечал, запинаясь, поп. — Не ждал я такого- ни от кого…, Да ты-то ведь знаешь, государь, что это всё пустое… Навет он и есть навет… И чем я дьяку Ивану Михайлову так уж досадил? Ума не приложу…

— Чем досадил, теперь уж, отче, поздно выяснять! А вот что делать, давай вместе думать… Плохо, поп, то, что Матюша Башкин уже повинился вчера на пытке во всех винах и ересях своих. Не выдержал дыбы, жидок оказался в кости… И Федька, брат его, признался, что всё в доносе том верно, только ни от чего не отрёкся. Как ни рвали его щипцами, а он всё на своём стоит: Богу-де единому дам на том свете ответ, а вам, мучителям, лишь вечные проклятия мои и в этой жизни, и в той… И старец Артемий не стал запираться и многие сомнения свои греховные подтвердил. Так что и к пытке его водить не пришлось… А Касьян-епископ сегодня поутру даже на письме ответ свой дал. Высоко написал, гордец! Не по чину. И уж кому-кому, а ему-то теперь на епископии не быть. Не простят ему святые отцы такой гордыни. Прямая ему теперь дорога в Соловки…

— Помилуй их, государь! Помилуй и прости… То все умные люди, добрые люди. И это твои люди, великий царь. Верные тебе…

— Умные, говоришь? Нет, поп, не умные-дураки! Иначе никто бы из них на дыбе не висел. А мне дураков не надобно, у меня их и так полно… Да Бог с ними! О них у меня душа не болит. А вот что с тобой делать — ума не приложу…

— Тогда отправь и меня вслед за ними, великий государь. Вместе Бога искали, вместе и ответ держать… Только молю, избавь меня от пытки, царь. Не выдержу я её. Бог знает чего и на себя, и на других понапрасну наговорю…

— Ты что, поп, в своём уме? Тебя на пытку?! Тебя вместе с еретиками теми? А мне что тогда людям моим говорить? Семь лет ты правил Россией вместе со мной, дневал здесь у меня и ночевал, во всяком совете был со мной — и на дыбу?… Ты изменник, а я тогда кто? Младенец сущий, дурак дураком?

— А коли так, Ивана Михайлова накажи, дабы другим неповадно было… Лиха беда начало, государь! Сойдёт с рук ему — найдутся и другие охотники. А тебе от того досада, а царству твоему от того урон…

— Нет, отче. И этого нельзя1 Не забывай, товарищи твои повинились все…

— Государь, отпусти меня в монастырь… Видно, настал мой срок… Ты уже в мужество своё вошёл. И я не нужен тебе…

— Нет, нужен, отче Сильвестр! Пока ещё нужен. Не время ещё тебе меня покидать… Так вот какой мой царский тебе указ. Завтра на Соборе должно тебе поклониться в ноги всему священству российскому и прощения за греховные сомнения твои у всех у них попросить. Да со смирением говори, поп! Не заносись! Теперь они хозяева судьбы твоей, не ты. Забудь о чести твоей… Да от Матюши Башкина и от других товарищей своих отрекись: я-де их наставлял, и от греха их отводил, и царю, мне то есть, о всём о том докладывал, а они не вняли увещеваниям моим отеческим, и от безумств своих отстать не хотели нипочём…

— Помилуй, государь! Освободи… Не предавал я ещё, государь, в жизни моей никого…

— Молчи, поп! Не смей перечить мне! Я царь. А ты кто?… Сделаешь, упрямец, как я велю! Если не хочешь на дыбе висеть… А потом и голову свою сложить ни за что ни про что…

— Что ж, и иконы те велишь из Благовещенья вынести, великий царь? В угоду дьяку? И роспись со стен соборных соскрести? И… И многоголосие в пении церковном отставить?

— А вот это уж нет! Этого ему, псу, не дождаться. Ишь на что замахнулся! Чей этот собор — мой или его?… Тут-то, поп, и он у нас попляшет! Я уже с Макарием- митрополитом говорил. Не его, дьяка, убогого ума дело судить, что свято, а что нет. Придётся и ему на Соборе покаяться за высокоумие своё… Не лезь, дьяче, куда не следует! Не по чину берёшь… Макарий обещал епитимью строжайшую на него наложить…

Никогда за всю жизнь его не было так пусто и тяжко у благовещенского протопопа на душе, как в тот вечер, когда, вернувшись от царя, сидел он один в крохотной комнатеночке своей… Спору нет, Матюша Башкин не Христос, а он, Сильвестр, не апостол Пётр. А всё-таки, как ни силился, не мог благовещенский протопоп отогнать от себя видение то евангельское, когда тот, кого любил Исус больше всех, прежде чем пропел петух, трижды отрёкся от Него. Снова и снова всплывал перед ним светлый облик этого юноши, столь часто в последние год-два навещавшего его. Надо думать, лежит он сейчас, горемычный, где-нибудь на соломе в цепях, в тайных дворцовых подземельях, весь окровавленный, с изломанными на дыбе костьми… И видел поп перед собой, в глубине ночного окна, широко раскрытые глаза Матюши, и детский взгляд, и тихую улыбку его, и вспоминались ему его застенчивые, осторожные движения, будто всё время опасался он, Матюша, кого-нибудь потревожить или нечаянно задеть по неловкости своей. И опять зазвучали в ушах его тихие, но настойчивые слова: «А и вправду, отче, для людей лучше бы, чтобы Христос был не Сын Божий, а такой же человек, как и они! Значит, и любой из нас может пойти на крест ради людей. Значит, и любовь, и сострадание, и жизнь праведная не выше человека, а по силам каждому, в ком вера есть…» И Федю, брата Матюшина, любил он, поп, за горячность, за порывы его душевные против всякого зла и жестокосердия в людях, а больше всего в тех, кому сила дана и власть. И беседы свои частые со старцем святым, игуменом троицким Артемием, вспоминал с умилением благовещенский протопоп, и рассуждения их высокие о нестяжательстве церковном, о жизни первых учеников Христовых и святых отцов церкви, когда ещё ржа стяжательства не изглодала её изнутри и не превратила в сборища алчных менял во храме Божием. И Феодосия Косого жалел поп, что так яростно проклинал холопство на Руси, хотя и не очень верил он, Сильвестр, в силу проклятий его: нет, ни проклятьями, ни даже строжайшим указом царским холопство и кабалу не изжить и не отменить, пока каждый не дойдёт до того сам, умом и сердцем своим.