Наталья Иртенина - Царь-гора

— А может, — Федор сделал над собой усилие, — не нужно копаться? Что если это окажется правдой?..

— А если да — отречетесь от вашего прадеда? — с вызовом посмотрела на него Аглая.

— Вообще-то я далек от политики, — вяло промолвил он. — Но честь мундира, знаете, такая штука…

— Ему это было известно не хуже вас, я думаю, — ее голос звенел струной. — В любом случае его выбор — это история. А от собственной истории, какая бы она ни была, не отрекаются.

— Милая Аглая, — вздохнул Федор, — позвольте вам напомнить, что я вообще-то по профессии историк. Не вам учить меня азам моего ремесла.

— Тогда о чем мы спорим? — пожала она плечами.

— Да, в сущности, ни о чем… А вы, оказывается, умеете быть страстной, — усмехнулся Федор. — Приятно удивлен этим.

Но еще больше удовольствия он получил, увидев, как Аглая зарумянилась и отвернулась в смущении.

— Слава богу, — он возвел очи горе, — ничто человеческое вам не чуждо. А то я уже начал беспокоиться.

К концу июля Усть-Чегень вновь превратился на короткое время в мекку для чиновных персон и журналистов. Местные газеты кричали заголовками о том, что «тайна белогвардейского полковника раскрыта». На могиле возле строящейся церкви появилась каменная плита с золотой гравировкой. Туристы протоптали к ней тропу и не скупились на цветы.

Только правнук полковника не участвовал в общем брожении и даже устремился прочь из Усть-Чегеня, чтобы вдоволь порыться во всемирном банке слухов, сплетен и сведений обо всем на свете. На этот раз Федор направил стопы не в Актагаш, где обитали негостеприимные «беловодцы», а гораздо дальше — в районный центр Онгудай, за двести сорок километров от Усть-Чегеня. Здесь было тихо, спокойно, и никто не висел над душой с гадкими историями про Беловодье, подземную чудь и жертвоприношения. Словом, два дня Федор отдыхал, неспешно шествуя по паучьим дорожкам Сети. Тем более что информации на этих тропинках набиралось с паучиный горошек. Белоэмигрантская литература щедро отсыпала ему пару фраз о полковнике Шергине, который «усмирял краснопартизанское движение на Алтае, преследовал изуверские банды Рогова в районе реки Чумыш, погиб там же». В мемуарах бывших колчаковских офицеров и чиновников сибирского правительства это имя отсутствовало. Несколько книг из интернетовских каталогов Федор попытался найти в онгудайской библиотеке, но успеха не имел. В справочнике Клавинга по Белому движению Барнаульский сводный полк категорически не значился. После этого Федор начал подозревать, что даже в Государственном архиве революции и Гражданской войны он не найдет никакой информации о своем предке. О капитанах и есаулах, с боями отступавших к Китаю и Монголии в двадцатом, — сколько угодно. О полковнике, которого занесло в самую глубь Горного Алтая на пике колчаковских удач девятнадцатого, — невнятное умолчание.

«Франкенштейн, — вспомнил Федор прозвище полковника. — А ведь не любили его. Почему? За что ротмистр Плеснев ненавидел его? Мой прадед был таким уж чудовищем?»

Одно казалось несомненным — пока он действительно не раскроет «тайну белогвардейского полковника», его жизнь не перестанет быть ристалищем мистических стихий. Федор ощущал это так же явственно, как то, что благосклонность к нему Аглаи странным образом зависела от результата его расследования. «Ну да, ведь она же правнучка Бернгарта, — подумал он, удовлетворенный тем, что хоть какая-то логика во всем этом есть. Пусть даже мистическая. — А я — правнук полковника Шергина. В девятнадцатом году между этими двумя здесь произошло нечто. Полк «Франкенштейна» преследовал партизан Бернгарта, войско «мертвецов», которых наколдовал какой-то шаман. Почему мертвецов? Нет, мертвецов лучше не брать в расчет. А вот шаман — это след. У аборигенов долгая память, надо порасспрашивать… Или, наоборот, Бернгарт со своими хищниками загнал полк Шергина в эту глухомань. Дуэль двух отрядов, своеобразно и не лишено правдоподобия. А что если они были знакомы? И имели давние личные разногласия? Например, из-за бабы. Пардон, из-за дамы. Отложенная по причине Первой мировой петербургская дуэль, ненависть, пронесенная через года, схватка в алтайских дебренях, на краю света… И девяносто лет спустя их правнуки продолжают ту же дуэль, только в ином, так сказать, формате».

Федор сообразил, что фантазия завела его довольно-таки далеко, за облака, и нужно возвращаться на твердую землю. Однако фантазии оставляют не менее твердый след в душе. И единственный вывод из этого долгого размышления формулировался примерно так: «А все-таки она будет моей. Решено».

Не рассчитав, он слишком рано вернулся в Усть-Чегень. Журналистско-чиновное брожение вокруг новой местной достопримечательности в этот день достигло пика. Федор угодил прямиком на заупокойную с последующими повторными речами, правда, менее пространными, чем в прошлый раз.

Момента, когда он попал в поле зрения телевизионщиков, Федор не заметил и потому лишился возможности вовремя сбежать. Оператор накатил на него с камерой словно девятый вал, репортер с микрофоном, обвешанный проводами, тут же приступил к допросу:

— Вы в самом деле потомок Петра Шергина?

Федор окатил его сумрачным взглядом, потом заметил за спинами телевизионщиков благодушествующего отца Павла.

— А что? — спросил он с идиотским выражением.

— Мы бы хотели задать вам пару вопросов, если не возражаете.

Федор не успел возразить, как первый вопрос был задан:

— Как вам удалось обнаружить безымянное захоронение почти что в голой степи? У вас были какие-то семейные предания об этой могиле?

— Я, видите ли, просто искал клад, — Федор соорудил на лице улыбку, — с детства обожаю рыться в степи. Здесь за века накопился богатый культурный слой.

Репортер на секунду замер, очевидно, выбирая, по какому пути направить разговор: повернуть в сторону кладов или возвратиться к теме дня. Клады проиграли.

— Но сейчас вы, вероятно, испытываете какие-то чувства к вашему родственнику? Вы — спонсор этого мероприятия. — Репортер широко повел рукой, обмахнув толпу. — Вас переполняет гордость, радость? Поделитесь с нашими телезрителями.

— Во-первых, я не спонсор этого мероприятия, — сказал Федор, насупившись, — я всего лишь оплатил плиту для могилы. Во-вторых, не понимаю, почему я должен делиться своими чувствами с толпой незнакомых мне людей. Но вам, лично вам, — он ткнул пальцем в репортера, — я скажу. К полковнику Шергину я не могу испытывать сейчас никаких чувств, поскольку мне неизвестно ни одно его деяние.

В глазах журналиста стало появляться понимание неправильности ситуации.

— Но ведь Шергин воевал с большевиками за демократическую Россию, противостоял коммунистической чуме, — промямлил он, забыв о микрофоне.