Наталья Иртенина - Царь-гора

— Ваша прабабка, та, которая в горах с Бернгартом… она была туземка? Как же я раньше не догадался.

— Да, скифы мы и азиаты, с раскосыми и жадными глазами, — легко улыбнулась Аглая. — Я из того же рода, что и Жанпо. Вы, наверное, заметили, что местные алтайцы любят меня?

— Чего уж тут не заметить.

— Мои родители очень сильно любили друг друга. Так сильно, что иногда, мне кажется, им становилось страшно — ведь такая любовь дается… как бы в аванс, а чем придется отдавать, неизвестно. И наконец их смутные ожидания сбылись. В тот день мы поехали в горы, мне было десять лет. Я собирала цветы, а они готовили обед. Вдруг раздался сильный грохот. Я подумала, что гроза, засмеялась. Потом обернулась, а там, где были мама с отцом, лежат огромные камни… В тех местах никогда не бывает камнепадов… Я не сразу поняла, куда подевались мои родители. Звала их. А вместо них из-за камней вышел медведь. Он направился ко мне, встал на задние лапы. И вдруг раздался выстрел. Медведь заревел, повернулся и убежал. Стрелял пастух, он слышал грохот и решил посмотреть, что случилось. У медведя был слишком решительный вид, наверное, он меня убил бы…

— Я видел, как медведь-убийца загрыз человека, — медленно, словно в гипнотическом сне, проговорил Федор.

— Где? — насторожилась Аглая.

— В зоопарке, — опомнился он, — пьяный сторож сдуру полез в клетку.

— В таком случае это не медведь-убийца, а сторож-самоубийца.

— Я и говорю.

— С тех пор, — продолжала Аглая, — алтайцы зовут меня, когда убивают медведя. Но они, конечно, понимают, что никогда не убьют того самого медведя, которого видела я. Они считают его духом здешних мест, хозяином гор.

— Зачем тогда зовут вас, если это заведомо не тот медведь?

— Из вежливости.

— А вы из вежливости ходите смотреть на их ритуальные танцы вокруг туши.

— Они не танцуют вокруг туши. Они молятся духу-медведю. Если я не пойду, это обидит их.

— Ну, я вижу, с заповедью толерантности у вас тут все в порядке, — бодро заметил Федор.

— Заповедь толерантности? — Аглая изумленно подняла бровь. — Это та, что вместо заповеди любви к ближнему?

— Она самая. Современная редакция для постхристиан.

Возле дома Аглаи Федору отчего-то подумалось, что они похожи на нерешительных влюбленных, которым, чтобы признаться друг другу в чувствах, нужно нагулять еще не один десяток километров. Однако дело обстояло совсем иначе.

— Послезавтра в семь утра, — напомнил он. — И наденьте что-нибудь выходное.

— Вы поведете меня в кафе-мороженое?

— Нет, все будет по-взрослому, — без тени улыбки пообещал Федор.

Вертолетные лопасти застыли над степью, вихрь, с дурной шалостью вздымавший юбку Аглаи, умер. Чахлые кустики травы вновь обрели молитвенную неподвижность, напрасно взывая к бледному небу о спасительной влаге.

— Прошу. — Федор открыл дверцу в брюхе вертолета, в общих чертах похожего на плод неравной любви птеродактиля и мамонта.

— Даже не знаю, что сказать, — молвила Аглая, ошеломленно созерцая внутренности вертушки, когда они уселись на скамью.

— Я предупреждал, что все будет по-взрослому.

Из кабины высунулся кудрявый парень в комбинезоне, с веселой физиономией.

— Добро пожаловать на воздушный транспорт «Карлсон». Я — Митя, — представился он Аглае и спросил Федора: — Летим, шеф?

— Летим. Во сколько будем на месте?

— Домчу стремительно, на айн, цвай, драй. Видами налюбоваться не успеете.

Митя исчез в кабине. Простуженно зарокотал винт, засвистел, рассекая тугой, застоявшийся воздух степи. Вертолет, клюнув носом, тяжело, как разжиревшая утка, поднялся в воздух, завис на несколько мгновений и полетел.

— По-моему, этому чуду техники не помешали бы испытания на прочность, — с сомнением сказала Аглая, выглядывая в окно. — Надеюсь, от него не начнут прямо в воздухе отваливаться болты. Где вы раздобыли его?

— В Узуноре, в аэроклубе. Его склеили из того, что было. Не волнуйтесь, Митя — профессионал в своем деле, если будем падать, он выпрыгнет последним.

— Это обнадеживает. А куда мы все-таки летим?

— На Барнаул я не решился замахнуться, памятуя о вашей городофобии. Выбрал Бийск. Он помельче, и народу поменьше. Но с цивилизацией там все в порядке, я проверял.

Аглая прыснула со смеху, уткнувшись лбом в стекло.

— Что? — спросил Федор, чувствуя подвох.

— Ничего, просто вспомнила, какое впечатление произвел этот город на одного писателя сто лет назад: «Что за отвратительная, невообразимая грязь, — процитировала она. — Улицы — сплошная топь, мерзость, азиатчина. Дороги мостятся навозом, дохлыми кошками, мусором. Это не улицы, а сплошные отвалы».

— Сто лет назад и Париж вонял, не то что алтайское захолустье, — проворчал Федор. — Про парижскую вонь еще Петр Великий знаменито высказался. Добро, говорит, перенимать у французов художества и науки, сие желал бы и у себя видеть, а в прочем Париж воняет.

— Города похожи на людей. — Ее смех перешел в меланхолию. — Красивый, ухоженный фасад, а за ним — тьма, серные клубы дыма, адская вонь. Кажется, что душа человеческая — темная бездна ада, но на самом деле это только глубокая ночь. Разбуди солнце и увидишь, что душа — это небо, синее, хрустальное. Скажите, Федор, вам уютно живется в мире, который погружен во тьму?

— Уютно? — переспросил Федор. — Кто вообще может думать об этом мире как о месте уюта? Мир — это крошечный коврик для борьбы за выживание.

— А должен быть местом уюта. Легенду о Беловодье, стране счастья, создала тоска бесприютности. Эта легенда никогда не умрет. В Беловодье будут стремиться всегда.

— Особенно когда на дворе опять эпоха перемен, — воодушевился Федор. — А за последний век эта не-дай-бог-эпоха у нас уже вторая. И знаете, что удивительно. Зачинщиками революций, потрясений основ могут быть разные мутные личности, ищущие собственную выгоду, но опираются они всегда на тех, кто, как вы выразились, стремится в Беловодье. Страна счастья и справедливости своими флюидами вызывает повальное бешенство среди населения. А затем начинается пьянка на крови. Недаром же Беловодье выдумали раскольники. Раскол, развал, разгром. Гражданская война.

— Эпоха не вторая, — сказала Аглая, — это продолжение первой.

— Я упростил до двух, — объяснил Федор и на всякий случай уточнил: — Вам, правда, интересен этот разговор?

— Не вы же его начали.

— Пардон. Это я упустил из виду… Хотя развлекать девушку беседой о политике — сущий моветон и страшная глупость.

— Ну так смените тему.

— Увы, мне трудно это сделать. За два месяца в ваших краях я слишком сильно пропитался мистицизмом. А здешний мистицизм отчего-то дурно пахнет политикой.

— Любой мистицизм рано или поздно влезает в политику. Мистики — это те люди, которые думают, что им дано управлять миром.