Даниил Мордовцев - Царь и гетман

Софья подошла к небольшому, покрытому черным бархатом с золотом аналою и открыла лежавшую в нем рядом с золотым крестом книгу.

— Клянись, — сказала она.

Царевич не знал, что отвечать. Он глядел то на строгое лицо тетки, то на недоумевающего учителя своего.

— Повторяй, — сказала Софья. — Сложи персты вот так и повторяй за мною клятву.

Она показала — царевич повиновался.

— Аз, раб Божий, царевич Алексий, клянусь всемогущим, в Троице славимым Богом пред святым Его евангелием и животворящим крестом Христовым…

— Аз, раб Божий, царевич Алексий, — повторял юноша дрожащим от страха голосом.

— Никому же не поведати тайны сея…

— Никому же не поведати тайны сея, — трепетно повторялась клятва.

— Аще же я о сем клянусь ложно, то да буду отлучен от святыя единосущныя и нераздельныя Троицы, и в сем веце и в будущем не иму прощения…

— Не иму прощения…

Голос Софьи все мужал и становился грозным, пугающим. Голос царевича с трудом выходил из горла, перехватываемого судорогами.

— Да трясусь яко древний Каин и разверзнувшися земля да пожрет мя, яко Дофона и Авирона…

— …пожрет мя, яко Дофона и Авирона…

— И да восприиму проказу Гиезиеву, удавление Иудино и смерть Анании и жены его Сапфиры…

— …удавление… смерть Анании…

Царевич повторял каким-то удушливым, обморочным голосом, весь дрожа и шатаясь…

— И часть моя будет с проклятыми диаволы, — глухо выкрикивала Софья.

Царевич не кончил клятвы… Он зашатался и упал на пол…

На другой день после всешутейшего собора царь уже скакал на север, к морю, к дорогому, недавно только приобретенному клочку земли, который непосредственно соприкасался с этой неоценимой никакими сокровищами мира стихией — с горькою, как горе людское, и соленою, как их слезы, морскою водою, открывавшею ему путь во все концы вселенной. В Москве он чувствовал себя неспокойно, тоскливо. В Москве ничто не развлекало его, даже шумный всешутейший собор, на котором мысль его уносилась куда-то далеко-далеко — или к невозвратной молодости, которую словно бы украли у него с шестнадцати лет вместе с грезами юности, а взамен их дали лишь корону и тяжелую порфиру, или к неведомому, но полному славы и величия будущему. Ему все казалось, что и этот дорогой клочок земли, этот лучший алмаз в его короне украдут так же, как украли молодость с ее золотыми грезами, и оставят его опять с одной Москвой, этой постылой старухой, и улыбки, и ласки, и приветствия которой ему опротивели до тошноты, как ласки постылой, заточенной им в монастырь Авдотьи-царицы.

Для скорости он взял с собою только Меншикова да Павлушу Ягужинского. Дорога от Москвы-реки — этой грязной клоаки, в которой не только ему, гиганту, но и воробью по колени, — дорога от Москвы до Невы многоводной казалась ему нескончаемою. На всех ямах ставили под царя лучших лошадей — чертей — коней: на козлы садились ямщики, которые могли перегоняться с ветром и птицею, а царь все торопил — коней до загона, ямщиков — до одури…

— Когда ж это люди дойдут до того, что летать будут? — говорил он как бы про себя, глядя в синюю даль.

— Дойдут, государь, скоро, — отвечал Меншиков, зная, что отвечать надо было во что бы то ни стало, как бы ни был замысловат вопрос.

— А когда? — нетерпеливо добивался царь.

— Когда больше будет таких царей, как ты.

Царь улыбнулся. Он знал грубую, топорную, подчас ловкую находчивость своего Алексашки.

— Не царей… Одних царей для сего мало, — сказал он раздумчиво, — а когда все будут работать, как их царь… Вон мозоли…

И он показал широчайшую массивную ладонь, загрубелую, покрытую мозолями…

— Это не мозоли, государь, а камни многоценные, — тихо сказал Меншиков.

Павлуша Ягужинский, сидевший в том же экипаже, по-видимому, не слушал, что говорил царь со своим любимцем. Но это только так казалось: у Павлуши был слишком музыкальный слух, который схватывал не только слова царя, но и нервную музыку его голоса, и в то же время слышал свист встречного воздуха… Только глаза его задумчиво бродили по отдаленным предметам, видневшимся на горизонте, а мысль по временам забегала далеко на юг, в сад Диканьки, где ему предстало видение в цветах…

— А ты как думаешь, Павел, будут люди летать? — обратился к нему царь.

— Будут, государь, — отвечал юноша, скользнув своими мягкими глазами по стальным глазам царя.

— Почему ты сие знаешь?

— Потому, государь, что люди умнее птиц.

— Хвалю — умно…

Царь несказанно радовался, снова увидав Неву и возникающий город — любимое детище его сердца. Словно из-под земли вырастали крепостные стены. Гранитные плиты точно сами собой громоздились одна на другую… Нет — не сами собой… Вон весь невский берег усыпан человеческими телами, прикрытыми серым, бецветным, безобразным лохмотьем… То рыжая, никогда ничем, кроме корявых пальцев, не чесанная борода торчит к голубому, хотя северному, но теперь душному, морящему небу; то печется на жарком солнце, вся в пыли от щебня, косматая голова, которая всего раз, только в купели, была дочиста вымыта, а потом было некогда мыть ее; то глядит на это жаркое солнце голая коленка сквозь продранные порты; то истрепавшийся лапоть, столько же чистый, как прибрежная грязь, отдыхает после каторжной гонки с берега на крепостную стену, со стены в сырую канаву… Эта серая куча тел человеческих, зипунов, лаптей, тачек, лопат, рогож, изорванных рубах и портов — это титаны, воздвигающие новую столицу своему великому царству, титаны, которые, похлебав чистой невской воды с нечистыми сухарями, теперь отдыхают в жаркий полдень под стенами возводимой ими крепости…

А немного выше возводимой гранитной твердыни уже высится небольшая, наскоро сколоченная деревянная крепостца с шестью бастионами…

— Это первое логовище медведя, — весело сказал царь, стоя на одном из бастионов.

— Российский Капитолий, государь, — подсказал находчивый Павлуша, который прилежно читал историю.

— Так, так, Павел, и гуси в нем будут?

— Не знаю, государь.

— Я сюда из Москвы навезу гусей — в бородах: пускай не спят по ночам, как те гуси, что Рим спасли, да стерегут мой Капитолий… А кто ж у нас Манлием будет — ты, Данилыч?

Меншиков не нашелся, что отвечать, как ни был находчив: он не знал истории.

— Чем государь изволит указать быть, тем и буду, — уклончиво сказал он.

— А ты знаешь, кто был Манлий Капитолийский? — спросил царь.

— Не знаю, государь.

— Ну да тебе не до ученья было… Ты у меня и без того молодец… Прежде сего ты знал токмо «пироги — горячи», а ныне мы с тобой «законы горяченьки» печем… Я назначаю тебя губернатором сей новой моей столицы…

Меншиков стал на колени и поцеловал мозолистую руку царя.