Даниил Мордовцев - Царь и гетман

Царь был неузнаваем. За минуту ровный, ясный, спокойный взгляд его теперь горел лихорадочным огнем. Лицо его поминутно передергивалось… Еще в Москве во время празднеств и всешутейшего собора его мучила неотвязная мысль об этом проклятом Котлине: этот маленький огрудок в лукоморье, этот прыщик на поверхности взморья может превратиться в злокачественный веред — и где же? — у самого сердца… Сердце!.. У него нет своего сердца… вместо сердца у него слава России… Когда он прощался с круглоглазой курносенькой Мартой и слышал, как колотится у него под мозолистой рукой ее маленькое, робкое сердце, он и тогда думал об этом Котлине…

«А они хотят там шанц возводить… новый Ниеншанц… нарыв у самого моего сердца… Так не бывать сему!» — клокотало в душе встревоженного царя.

В ту же ночь Петр в сопровождении Меншикова, Павлуши Ягужинского, старого рыбака Двоекурова и дюжины матросов пробрался на небольшом катере к самому Котлину и, пользуясь начинавшимися уже сумерками, вышел на остров. Шведского корабля там уже не было, потому что он, исследовав бегло берега острова, вышел в открытое море, воспользовавшись первым благоприятным ветром.

На взморье старик Двоекуров не утерпел, чтобы не показать то место, где он поймал сига — великана.

— Отродясь, батюшка-осударь, такого богатыря не видывал, — умилялся старый рыбак.

— Это он из моря пришел — поглядел на богатыря царя, — пояснил Меншиков.

— Точно-точно, батюшка боярин.

А Петр, сидя у руля и всматриваясь в туманные очертания острова и берега Финского залива с его темно-зелеными возвышенностями и крутыми взлобьями, мечтал: «Тут у меня будет крепость „Парадизшлюсс“ — ключ к раю российскому, или „Кроншлюсс“ — ключ к короне российской… или „Кронштадт“… А там я возведу „Петергоф“ — мою резиденцию, а там — „Алексисгоф“, а около „Петергофа“ — „Мартенгоф“ … Какие добрые, нежные глаза… Нет, она не будет называться Мартой — непригоже… А лучше бы Клеопатра… нет, я не Антоний — не променяю царства на бабьи глаза…»

Море положительно вдохновляло его. Тихий прибой волн и плеск воды у крутых ребер плавно скользившего по заливу катера казались ему музыкой. На море он забывал и детей и семью… Да и какая у него семья! Ни он вдовец, ни он женатый… Сын — выродок какой-то… моря не любит, войны не любит… Ему бы не царем быть, а черноризцем…

И опять охватывают его грезы, величавые думы…

«Тут упрусь плечами, яко Атлант мифологийный — и на плечах моих будет полмира, а ногами упрусь в берега Дуная, где сидел прадед мой, великий князь Святослав… Он плечами доставал Киева и Новгорода, а я — на Неве крикну, а на Дунае мой голос услышат… Карла я вытолкаю за море, к варягам, правую и левую Малороссию солью воедино… Мазепа и Палий будут моими губернаторами… А там — что Богу угодно будет…»

И неугомонная мысль его переносится в Воронеж, к Дону, где строятся корабли для войны с турками… Вспоминается изможденное, кроткое, святое лицо Митрофана, епископа Воронежского, которого царь так полюбил за ум светлый, восприимчивый, за обаятельную чистоту сердца и за положительную святость, какой он еще не видал на земле…

«Он благословил меня на агарян… святой старик!..»

«Се аз на тя, Гог, и на князя Рос, Мосоха и Фовеля и обращу тя окрест, и вложу узду в челюсти твоя… Я не забуду этих слов его из пророка Иезекииля… Недаром народ боготворит его, при жизни молебны ему служит…»

Катер пристал к берегу острова Котлина. Остров небольшой, низменный, с небольшими взлобинами, кое-где покрытый лесом, кое-где осокой. Окружавшее его море было тихо, и только небольшая зыбь нагоняла на берег едва заметные сонные волны. Уже совсем рассвело, когда пловцы вышли на берег, и проголодавшиеся за ночь птицы уже реяли над водою, ища себе пищи. Выкатывавшееся из-за горизонта солнце золотило уже верхушки финляндского побережья… То была шведская земля…

Петр, стоя на возвышении, задумчиво глядел на море, на вырезывавшиеся вдали вправо и влево возвышенные берега… Виднелось даже что-то похожее на устье Невы… Петру грезилось наяву, что он видит уже там, на месте заложенного им городка, золотые маковки церквей, упирающиеся в небо кресты, какой-то гигантский, необычайный, как бесконечная свайка, иглообразный шпиц с ангелом и крестом на золотом яблоке… Бесчисленные, словно лес, черные мачты кораблей с флагами из синих, белых и красных широких полос…

— Ишь, островок махонькой, словно бы проран в игле, — шамкал старый рыбак, топчась на месте и благоговейно взглядывая на царя.

— Что говоришь, старик? — спрашивает царь, очнувшись от грез.

— Островочек, говорю, осударь, махонькой — проран, чу, в игле…

— Проран?

— Проран, царь-осударь, Куда нитку вдевают…

— Да, правда твоя, старик: это — точно, игольное ушко…

— Игольное, осударь, игольное…

— И кто войдет в сие игольное ушко — вельбудь ли шведский, я ли — тот и будет в царствии небесном, в «парадизе» сиречь…

— Точно-точно, осударь, — шамкает старик, не понимая слов царя и его иносказаний.

А Меншиков и Павлуша Ягужинский хорошо понимают его. Котлин — это действительно игольные уши к Петербургу, к новой столице русской…

— Вдень же, государь, нитку в ушко — благо ушко свободно, — иносказательно говорит Меншиков.

— Ныне же нитка будет вдета, — отвечает царь.

Тут же на возвышении, откуда он осматривал море и его окрестности, царь велит матросам оголить от ветвей росшую одиноко стройную сосенку. Когда сосенка была очищена, Петр велит снять с катера бело-красно-синий флаг и водружает его на верхушке сосенки. Потом на стволе дерева собственноручно вырезывает матросским ножом:

На сей горсти земли, данной мне Богом, созижду охрану царства моего. Anno 1703. Piter.

Оглянувшись, царь увидел, что Павлуша Ягужинский сидит у подножия холма, глубоко опустив свою черную голову.

— Павлуша! — окликает его царь.

Юноша с трудом поднимает голову и смотрит помутившимися глазами.

— Ты спишь, Павел?

— Нету, государь, — отвечает слабый, болезненный голос.

— Так что с тобой?

Юноша силится встать на ноги, приподнимается и снова в изнеможении опускается на землю. С беспокойством приближаются к нему царь и Меншиков. Голова Павлуши падает на сырой песок.

— Павел… Павлуша… — Царь с участием нагибается к нему.

— Он занемог, государь… Все в огне, — тихо говорит Меншиков, дотрагиваясь до головы юноши.

— Ах, Господи!.. Печаль какая!

И откуда у сурового, железного Петра столько ласки, столько нежности в голосе, привыкшем повелевать, посылать на смерть, под пули, на плаху! Откуда!.. Да ведь ему, которому принадлежало пол-Европы, некого было любить, некого жалеть, не над кем склониться с нежностью и плакать теплыми слезами… Не над кем!.. Сын… Э! Да Бог с ним… не такой он… А в этом мальчике десять… двадцать таких сидит, как сын… Золотая голова… золотой глаз…