Эли Визель - Легенды нашего времени

Темный огонь пылал в его глазах. У меня сдавило горло. Мне казалось, что я заблудился и брожу, совершенно один, в странно знакомом немилосердном лесу. Я видел, как скрылось солнце, как сумерки поглотили подмигивающие домики и крутые, затерянные в соснах дороги — и не мог пошевелиться. Опять раздался душераздирающий крик — наверное, Миклош? — и опять засмеялись те два старика.

— Мне их жаль, — сказал молодой человек. — Для них уже все кончено. А для меня? Скажите, ведь со мной все еще может случиться, правда? Я еще могу надеяться, верно?

Я тряхнул головой — то ли подтверждая, то ли отрицая.

Доктор заверил меня, что молодой человек безобиден — он никогда не впадает в буйное состояние. И все-таки я смутно чувствовал, что меня подстерегает опасность. Пора было уходить, было уже поздно, быть может, даже слишком поздно.

— Что же делать? — вскричал молодой человек, задыхаясь. — Какой-то дремучий лес, и я в нем окончательно заблудился. Ветер занес песком все тропки, все выходы. Старики думают, что время не изменилось, и в этом их помешательство. А я взираю на свой город как чужестранец — и в этом мое сумасшествие.

Он вдохнул ночной воздух. Голос его зазвучал умоляюще:

— Вы приехали издалека; помогите же мне, посоветуйте, скажите что-нибудь — вырвите меня из ада, который я сам себе придумал!

Я ничего не ответил. Он продолжал:

— Если правда ведет к безумию, и обман тоже, что же нам делать? И как Бог оправдывает Себя в собственных глазах? Если истинное и мнимое кончаются одинаковым криком, одинаковым смехом, в чем же цель творения? Какие ставки тут разыгрываются? Какую роль должен сыграть человек за время своего таинственного прохода по земле?

Он говорил все быстрее и быстрее. Как остановить его, пока еще не поздно — и для него, и для меня? Вопросы его задевали меня и скользили мимо — они были обращены не ко мне, а кому-то дальше. У меня не было ответов. В какую-то минуту мне захотелось открыть ему правду: да, я был в этом городе, я могу свидетельствовать, что твои опасения не напрасны, могу подтвердить, что и старики тоже не ошибаются. Твой город на том же месте, но его там нет; он живет только в бреде безумцев… Вот что мне хотелось ему сказать, но я не мог пошевелить губами: даже слова свои я оставил по ту сторону.

— Год за годом, — жалобно продолжал больной, — я ходил вместе с доктором в город, каждый раз, когда он туда отправлялся. Наверное, он надеялся вылечить меня этим. Полный провал. Болезнь шла за мной, видения шли впереди. Еврейская улица, шумный центр городской коммерции, носила новое название и по ней гуляли незнакомцы. Паломничество приводило меня к иссохшим источникам. Жизнь продолжалась и выбрасывала меня вон. Вы не поверите, но мне чудилось, что я вижу незнакомцев даже в своем собственном доме, за столом моих родителей. В конце концов я стал себя спрашивать, не во мне ли самом причина этого ужаса, я стал казаться себе Ангелом смерти, вокруг которого царит пустота. Да нет, я понимаю, что все это кошмар, недоразумение, что я — жертва своего слуха, зрения, сердца, памяти, я знаю, что правда не тут и не в этом, а уж вы, приехавший издалека, вы-то это знаете лучше меня, не так ли? Скажите только, что вы это знаете, только скажите, я должен в это поверить, я должен в вас поверить, в вас или хоть в кого-нибудь, одиночество меня душит, я больше не могу…

И продолжая говорить, он стал раскачиваться, напевая, как раскачивался и напевал один нищий, которого я знал когда-то, бродячий проповедник, говоривший о том, что надо победить судьбу и выковать будущее: ребенок все еще слушал его с бьющимся сердцем. Вдруг я понял, в чем неминуемая опасность. И тогда я вскочил и молча, без прощального жеста, без извинения, без единого слова объяснения пустился бежать прочь от его взгляда, от сада, от дома. Я бежал обратно, на улицу, в город, в жизнь, а за мной несся вой Миклоша, смех стариков и перепуганный голос молодого человека, моего ровесника. Не знаю, долго ли я бежал. Не помню, где я остановился, чтобы перевести дух. Но в конце моего пути, на самом краю страха кто-то уже ждал меня, и я это знал.

Вечер пал на Иерусалим, и в глазах моих все еще горит огонь заката, ни с чем не сравнимого заката: внезапный и дикий, он охватывает и стискивает сердце, прежде чем его успокоить. Мне хотелось бы, чтобы сегодня он стиснул посильнее. Мне кажется, что если я помучаюсь как следует, кто-нибудь придет. Может быть, Катриэль. Не спрашивайте, кто это, я все равно не скажу. Потому что не имею права.

Вспоминаю разговор, который произошел у нас еще перед войной:

— Чего ты ждешь от жизни? Чего ты от нее хочешь?

— Жизни.

— А от любви?

— Любви.

— Я тебе завидую, — сказал я. — Я хочу удивительного и от жизни, и от любви.

— Я тоже, но это секрет. Никому не открывай его.

Там, за стенами, мужчины и женщины встречаются, расстаются, любят друг друга, удивляют друг друга, обманывают друг друга: жизнь вступила в свои права. Я не хочу в ней участвовать. Перед кинотеатром выстроилась очередь; фильм меня не интересует. Люди идут в ресторан, на концерт. Слышал новости? Двадцать лет тюремного заключения двум террористам, их поймали на месте преступления. Обсуждение вопроса о смертной казни, о судьбе оккупированных территорий. Министр опровергает свое вчерашнее опровержение. За границей то же самое, текут недели и месяцы, а события все те же. Беспорядки, требования, разоблачения сменяют друг друга и похожи друг на друга. Жизнь продолжается, и, не находя под солнцем ничего нового, человек пытается изменить солнце.

Где-то есть, говорил рабби Нахман из Брацлава, город, в котором все города мира. И есть в том городе улица, в которой все улицы мира. И есть на той улице дом, который владычествует над всеми домами. И в доме есть комната, в которой все комнаты. А в комнате человек, в котором узнают себя все люди. И этот человек смеется. Только это он и делает. Смеется во все горло. Я думаю о Катриэле: может, он и есть тот человек? Я никогда не слышал, как он смеется, но это ничего не значит. Смеху можно научиться, он может прийти со временем. Пьяница Моше, громогласный сумасшедший, вам это подтвердит. Слышите, как он рычит:

— Ну! Чего вы ждете? Вы не на похоронах! Дайте себе волю! Смейтесь же, Бога ради!

Он подает пример. Кое-кто присоединяется. Шломо протестует. Цадок тоже. На них не обращают внимания. Солдаты, несущие охрану на башнях, останавливаются, потом пожимают плечами и снова принимаются шагать взад и вперед.

— Громче! — кричит Моше. — Еще громче! Чтоб наш хохот перекрыл весь шум на земле, все человеческие жалобы!

Он хватает за горло кого-нибудь из товарищей, а бывает, и случайного прохожего, и, угрожая тому кулаком, приказывает ему смеяться. Ослушаться его небезопасно.