Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

Еще Ломоносов, в бытность свою директором Географического департамента, немало размышлял о сибирской экспедиции. Землепроходцам, писал он, не поставлен предел проницательности, многое должна открыть смелость и благородная непоколебимость сердца путешественника. Палласа поразили эти простые и гордые слова.

Сердце путешественника — не это ли главное?

Как был обстоятелен, прозорлив сей ученый муж. Каменный пояс Урала заслонил от взора натуралистов то, что находится к востоку. Ломоносов составил «перечень предметов, до которых изыскания и наблюдения должны касаться испытатели натуры»: изучать реки, озера, моря, состав воды, открывать полезные в медицине травы, звериные промыслы, нравы и обряды местных племен, вносить поправки в атлас.

Сибирь, Сибирь, Сибирь… Она необъятна, нема, таинственна. Еще совсем недавно историк Миллер замечал: «О древнейших приключениях этой великой части Азии основательного и обстоятельного сказать нельзя».

Господин историк заметить изволили верно! Вот и пришла пора начать обучение этой части Азии языкам географии, зоологии, ботаники. Кто же эту немоту преодолеет, как не наука?

«Младенческая страна», — говорили ему в Берлине. А Ломоносов как заявил о себе белому свету? И сколько людей идут за ним, обуреваемых страстью к познанию? Протасов, Румовский, Котельников — как они исполнены желания оказать чрезвычайную услугу отечеству, затянутому едва ли не за ближайшим поворотом мраком неизвестности, с потаенными недрами, малоизвестными народами.

Да только ли эти ученые! Вот двое студентов — как полны желания приблизиться к истине. Палласа поразил Шумский. Чучельник экспедиции нужен позарез — без чучельника шагу не ступить. Посоветовали Шумского, смотрителя кунсткамеры.

— Плоть немощна, а дух бодр, — твердо сказал старик.

— Подумай, тяжко будет.

— Свербит любопытствие землю увидеть, ваше превосходительство. А что скажут, сил меньше, чем у вас, так и вы не так сильны, как центурион Тит Понтий. Только бы каждый пользовался силами умеренно.

— Вон как! — воскликнул Паллас. — Цицерона читаешь?

— Нахожу в нем утешение.

Неказистый старичина, из «подлых», как тут зовут людей мелкого звания, но какой полет мысли! Центурион с окладистой бородой!

Вот и этот школяр. Пуповка… Альбом отменно сделан — в нем и ботаника в точном своем виде, и даже некая поэтичность. Василий Зуев…

А что, не взять ли его?

Правитель академической канцелярии Тауберт, однако, не разделил Палласова мнения.

— Господин доктор, не насмешка ли это?

— Над кем, над чем?

— Над здравым смыслом. Россия возлагает такие надежды на экспедицию!

— Что же, вы полагаете, что школяр не оправдает затрат академических?

— Не только затрат — чаяний. Ее императорское величество проявляет особый интерес к сему путешествию.

— В условиях моего приглашения, господин Тауберт, записано: обучать прикрепленных учеников.

— Да, но — студентов, студентов…

— Ум школяра не засеян предрассудками. Душа его не менее восприимчива.

Поначалу Паллас и сам не был достаточно уверен в своем решении. Вдруг заупрямился.

Советник Тауберт пожевал бескровными губами — напомнил Палласу земляного червя, отнесенного не к тому классу.

— Господин советник, у вас есть ученики?

— Под моим надзором университет, гимназия, — вспылил Тауберт.

— А один ученик — всего один, — вами выпестованный?

— Это досужий вопрос.

Разговор шел на немецком языке. Казалось бы, говорили два человека, которые должны хорошо понимать друг друга — не поняли.

Тауберт напыжился, махнул рукой.

Паллас самого Линнея переспорил — этому ли советнику тягаться?

— Дядь Ксень, дядя Ксень! — Вася стоял в дверях «алхимической» комнатенки Шумского, сиял всеми выступившими на лице веснушками, глазами.

— Ну? — повернулся к крестнику Шумский, перепачканный с ног до головы каким-то белым составом.

— В экспедицию зачислен! В Сибирь с тобой иду…

Ксенофонт Шумский вытер руки о фартук.

— Ну, крестник, удружил. Ныне у нас что? Четырнадцатый апрель — день Мартына, лисогона. Лиса кочует, перебирается в новую нору. Выходит, и мы с тобой в кочевье пойдем.

Разве такая новость в тайне пребудет? Скоро вся гимназия знала: четвертого, «верхнего», класса ученик Зуев выбран иноземцем Палласом в путешественный отряд. С полным коштом, полноправным членом. Такого еще не бывало за всю историю гимназии.

На этаж к гимназеям ввалилась шумная компания студентов университета.

— Который тут Зуев?

Студенты отступили, дабы пристальнее разглядеть сие явление.

А явление самое смехотворное, веснушчатое, худенькое, несколько даже растерянное.

Высоколобый детина расшаркался перед мальчиком, легонько откинув полу кафтана:

— Ве-уз?

— Это по-каковски? — спрашивает Вася.

— Месье, — удивляется высоколобый. — Молвят, знаете премного языков. А это, между прочим, по-таковски.

Глядят как на зародыша в кунсткамере.

Ве-уз? Ве-уз? Что бы это значило? Ах, вот что! Фамилию перевернули.

— Тебя в Палласову команду взяли?

— Ну, меня. А что?

— Ах, ах, — причитает детина. — Такой пассаж. Тебя, что же, герр Паллас в торбу закинет?

Во дурачье!

— Знаешь, кто ты есть? — вспыливает Вася. — Ка-руд.

Вася животом ложится на гладкие лестничные перила и скатывается вниз, прямо к подъезду. Теперь — во двор, за сарай… Хохочет. Пусть детина знает, кто он есть. По-таковски!

Накануне отъезда Мишенька Головин подарил товарищу шерстяные носки, Фридрих Рихман резную шкатулку — записи складывать. Коля Крашенинников сунул отцовскую книжку.

— С дороги письма станешь писать?

— А то нет.

— Да гекзаметром, гекзаметром, — умоляет Коля Крашенинников. — В сибирские страны отпра-авился Зуев Васи-и-лий, сын голоштанный со-олдатский, в обе-е-д само-оедов…

Прервал лицедейский плач.

— Послушай, как самоеды-то начнут жрать, распорядись, чтобы варежки и носки обратно прислали. В кунсткамере выставим. — И скорчил рожу. — На кого ты нас, Васенька, покинул. Из гимназии ушел в края безвестные. Румовский проглядит звезду полнощную, «мадама» в монастырь уйдет из гимназии, а товарищи твои осиротевшие…

В покои мимоходом заглянул учитель русского языка адъюнкт Мокеев, длинный, как гекзаметр, поставленный стоймя.

— К славе идешь, школяр! — И не удержался от Кантемирова стиха: — «Ведут к ней пути многи, на которых смелые не запнутся ноги».