Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

И верно: потерялись в далеком далеке молодые ерофеевские годы. Когда-то вместе с атаманом Кукиным разбойничал на Каспии. На остроносых стругах догоняли громоздкие купеческие баржи, отнимали добро. «Ку-ку», — лихо прощался с перепуганными купчинами атаман. Потому и дали ему имя — Кукин.

Носил тогда Ерофеев богатый, с барского плеча, кафтан, персиянские сапожки. Кроме шелкового, другого белья не знал. Случались штормы. Они не пугали Ерофеева. Он и точно был ветром пропеченный, солью морской просоленный.

Однажды на морскую шайку напал береговой сторожевой отряд. В схватке погиб атаман. Ерофеев бежал.

В небольшом волжском хуторе пристал к крестьянскому двору. Ухаживать за скотиной, лопатить огород наскучило — нет, такая жизнь не по нему. И опять подался в бега. Золотишко имелось, дошел до Самары-городка. Но долго быть тут поостерегся, двинул в Яицкие степи. Есть там старообрядческие поселения — бородачи не выдадут.

По дороге Ерофеева схватили.

— Значит, говоришь, потерялся? — не отставал дотошный чучельник. — Ну ничего, теперь науке послужишь — куда полезнее!

— Вы… наука… Наука? Я ж тогда Потемкин!

— Ну и дурень! — Вася засмеялся. — Потемки у тебя в башке!

Туры, телеги, измазанные глиной скубенты, их сиятельство с давно не бритыми щеками, в простецком вытертом кафтане, грязь под ногтями.

Ерофеев был уверен: обоз с их сиятельством — не без тайного умысла. Наука… Она высоко сидит, в Санкт-Петербурге, под смотром самой царицы. Наука звезды высматривает в подзорную трубу, сочинения разные пишет. А эти… тьфу! Шайка не шайка, бродяги не бродяги.

Вася вразумлял Ерофеева:

— Я, конечно, сбоку припека. А Петр Семенович, хоть и лопатой орудует, про все ведает.

— Все про все и я знаю, — усмехнулся Ерофеев. — Кто ныне чего не знает!

— Что, например, есть долгота?

— А как долгонько жрать да пить нечего, вот и долгота. Спасибо, что выручил, а наука там не наука — бог разберет.

Когда Шумский показал чучела, сложенные в фуре, Ерофеев воскликнул:

— Фу-ты, страх какой. Вроде живые, а глаз стеклянный. Это ж кого пугать?

— Таких дураков, как ты. Это не для испуга делается. Поглядит народ в музее, сразу уяснит, где какой зверь, какая птица водится в натуральном виде. Гербарии опять же, гляди. Для ботаники первейшее дело. Вот эти собирал Соколов, эти Вальтер, а эти малец наш.

— Сам-да-сам?

— Сам-да-сам.

— Я полагал, в лакеях у их сиятельства ходит…

— Нет у нас лакеев, — осерчал Шумский. — У науки нет лакеев, а одне служители. Одни поменее, другие поболее, кому что дано.

На столе, за которым работал Паллас, Ерофеев увидел несколько книжек петербургского Месяцеслова. Полистал.

— А можно, ваше сиятельство, почитаю сию книжечку?

— Читать-то обучен?

— Всенепременно.

При трех свечах Паллас дописывал отчет о последних своих наблюдениях.

Тени от фитилей игривы, как кошачьи лапки. Огоньки клонились от легкого дыхания.

Писал он по-немецки. Фразы длинные, словно растянувшийся обоз, со множеством сослагательных наклонений. Он был уверен: когда бы дать надлежащее направление ремеслам, использовать потаенные в недрах минералы и жидкости, тогда бы Россия превзошла самое себя, взяла бы верх над Европой.

С полевых работ вернулись Вальтер, Соколов, Зуев. Отряхиваются от дождя по-собачьи. Скидывают мокрые рубахи, порты. Васька, обнявши себя, отфыркивается, прыгает на тонких ногах, выдувая стынь. Обжигаясь, пьет дочерна заваренный чай, жует сухую лепешку.

— Спать, спать! — приказывает Паллас.

Зуев прокрадывается в темный закуток, зажигает масленый фитиль.

«…Спешу уведомить, что, медленно поспешая, научный отряд движется к Уралу, — пишет он товарищам по гимназии письмо. — К северу от Симбирска увидел множество сусликов и сурков. Тут суслики покрупнее обычных. Стоят стоймя, как шахматные фигурки. Хвост мохнатый лежит на земле. Бегал за зайцем и усмотрел, что заяц в кустарниках роет глубокие норы, из них обычно выходит в поздние сумерки и кричит, как перепелка. Шумский ругался, что зайца не изловил для чучела. Но больно хорош был тот косой. Я полагаю, ему более идет быть живым, чем со стекляшком заместо глаз. А еще хочу сообщить, что по всей южной Волге живут тарантулы. Крестьянские дети играют с ними, вытягивают из них паутинку. Красные же утки гнездятся в крутых берегах и в норках, брошенных сурками. Они кладки яиц оставляют на берегах и таскают своих детенышей в носах к воде.

Вот рассказ об одном местном знахаре, который учил экспедицию уму-разуму. Не знахарь, а домашний лечебник. Все ведает про то, как и чем лечить. Но тут явился другой знахарь. Забавно было слушать, как заспорили: какое средство более всего помогает от укуса бешеной собаки. „Повилика!“ — кричит один. „Горечавка!“ — настаивает другой. „Повилика!“ — „Горечавка!“ — „Повилика!“ — „Горечавка!“ Каждый из кожи вон лезет доказать, что он знахарее.

Недавно угодил я в полон к местным мужикам, полагавшим, что я убег с этапа. Уж чем бы и кончилось — не знаю. Да выручили меня члены команды нашей Вальтер и Соколов. А так бы и угнали меня в Сибирь по этапу.

Вот такая, друзья мои, повилика-горечавка.

Мишенька, сбегай в Семеновскую слободу да выведай про отца-мать и отпиши на Челябу.

Из светлицы в домашнем халате вышел Паллас.

— Сочиняешь?

— Письмо, Петр Семенович.

— Родителям?

— Гимназическим товарищам моим. Да, пожалуй, ныне они уж и студенты.

— Да, да, — задумался Паллас. — Студенты… А я, Василий, прочитал твой отчет о сонной крысе. Натуралиста обнаруживаешь в слоге. Это весьма важно.

Положил руку на плечо мальчику.

— Исхудал ты.

— Да я так, — смутился Зуев. — Лишь бы кости были…

— В Челябу приедем — отдохнем. Зазимуем. И я, братец, устал. То ноги заломит, то голову сдавит.

— Бегаете много, Петр Семенович. И сочиняете вон сколько.

— Сочиняю, — согласился Паллас.

— Потом и книга получится.

— Об том пока не помышляю. Замысел один: не растерять увиденного. Ладно, иди спать — носом клюешь.

— На нос что смотреть? Я в одной книжке читал: нос есть средственное напереди лица пустое возвышение.

— Как, как? Ха-ха-ха-ха…

Вася взбирается на полати, устраивается рядом со спящими студентами.

За окном вызвездило небо.

Восемь вечера, а темень непроглядная.

Скоро осень.

Тишина такая, что слышно, как в соседней комнате Паллас задувает свечу.

Вечером у костра в кругу мужиков Ерофеев раскуривал чубук, ерошил прутиком угольки. На вертеле жарился заяц.

— Ох, отведаем свежего мясца, — радовался вольный казак. — Чего не едал за свою бедолажную жизнь, а жареной зайчатине нет замены.