Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

— Вот точно! Так мне и сказывали. Уморил, братец. Сам придумал?

— Да не… Сам немножко, а так дядька Шумский надоумил.

— За правду тебе алтын!

В кабинете Михаил Васильевич велел гимназистам садиться на медвежью шкуру, раскинувшую когтистые лапы от двери до окна. Вася погладил упругую шерсть — вот так косолапый был!

Потрескивали березовые поленья в камине. Окна занавешены гардинами. Огонь бросает блики на цветные обои, на высокий лепной потолок. Пахнет жженой берестой, табаком.

Глобус на столе — голубой шар на подставке чуть наклонен, окольцован железным обручем. Вот бы крутануть! А что за труба диковинная в углу? А, так то телескоп, звезды высматривать. Глянешь в глазок — звезда сама к глазу льнет, как притянутая. И луну можно обозреть.

Ломоносов закуривает трубку, подмигивает Васе:

— Помнишь, какой я угадчик? И сейчас угадал.

— Чего угадал, дядя? — любопытствует Мишенька.

— Угадал, что Василию страсть как охота глобус повертеть. Покрути. В ночезрительную трубу сейчас ничего не увидишь, а глобус на все времена суток.

Вася вскакивает со шкуры.

Ломоносов предостерегает:

— Отрок, осторожнее! А то все моря-то в одно сольются. И будет один сплошной океан, не распутаешь. Заплутаются мореходы.

Мишенька смеется:

— Не заплутаются, дядя. Сам прошлый раз мне говорил, что всякие морские приборы сочиняешь.

— Ну, так то на бумаге пока. Прикидки.

Твердо выговаривая слова, Фридрих спрашивает:

— С вашего позволения, спросить хочу: какие приборы?

— Ну, дотошный народ. Допекли. — Ломоносов достает с полки кожаную папку, в ней кипа чертежей, рисунков. — Разные сочиняю приборы. Один, чтобы определять снос корабля во время дрейфа. Вот, чтобы знать скорость морского ветра, направление его. Вот компас самопишущий.

— А у меня тоже компас есть, — радуется Вася. — Мишенька подарил.

— Это компас простой. А я подумываю о компасе, чтоб отсчитывал до одного градуса.

Книг в шкафах — за день не переберешь! Корочки всех цветов, надписи на двунадесяти языках. Вася разглядывает библиотеку, поражается: неужто Михаил Васильевич все прочел? Это ж сколько годов надо, чтобы все прочитать?

Зуев уголком глаза смотрит на Ломоносова, соображая: прочитал, не прочитал? Лоб какой огромный — все вместит. Голо-вас-тый!

— Науки небось все в этих книжках изложены?

— До всех-то, Зуев, далеко. Смотря как рассматривать…

— А вы сами как рассматриваете?

— Я? — Ломоносов щурится, выпускает изо рта синюю струйку дыма. — В Спасских школах, где входил во врата учености, нас так учили рассматривать науки… — Ломоносов втягивает щеки, причитает, как пономарь:

— Грамматика учит знати,

Мальчики смеются:

— Вот так молитва. Бла-а-аго-о!

— Геометрия явися! — строго приказывает Мишенька.

— Насчет геометрии, братцы, не скажу, — хохочет вместе с мальчиками Ломоносов, — а вот землемерия звала. Все рвался путешествовать. В киргиз-кайсацкие степи. Обманом туда чуть не проник.

— Кого ж ты обманывал, дядя Миша?

— Дело давнее, признаюсь так и быть. В Спасских школах много тогда толковали об экспедиции в киргиз-кайсацкие степи под водительством Ивана Кириллова. В геодезии я мало знал. А требовался Кириллову священник. Без попа нельзя. Крестить инородцев. Задумался я: а не сойду ли за попа? Прикинулся сыном священника. Экспедиция задумала город на Аральском море заложить, флаг российский объявить, меж магометан утвердить власть. Вот он я, священник Михаил Ломоносов, — берите!

— Взяли?

— Какое там… Дело дошло до коммерц-коллегии, там и выявили: никакой я не попович. Крепко досталось вашему покорному слуге. Так попеняли! Но обошлось. Чистосердечно признался, что учинил обман с простоты своей и рвения пройти по России. Не получилось, братцы школяры, из меня землепроходца. Другие занятия увлекли.

— Жаль, — протянул Вася.

— Уж куда печальнее. Сколько лет прошло с той поры, а жалею, что не попутешествовал в степи. Кому что на роду написано…

— Не вышел, не вышел ты в поповичи, — похахатывает Мишенька. — Бла-аго-о!

— Не вышел, племяш. Постойте, что у нас разговоры на пустое брюхо. Пошли щи похлебаем.

Горячие щи, наваристые. Мальчики быстро опустошили тарелки. Когда подали отварную осетрину, Михаил Васильевич втянул носом чудный рыбий дух, поднял ложку, пропел:

— Бла-аго-о!

Вот так профессор! Повадки ребячьи. Если б не лысина, ни за что старых летов не дать.

Михаил Васильевич вспомнил, как в былые годы с отцом за треской на Мурман ходили, мимо плавучих льдов-падунов. Ледяные горы беспрестанно трещат, как еловые дрова в печи. Говорил весело, сам зажигался, руками показывал, какой величины падуны. Изображал отца, который молился: «Пронеси, пронеси». Проносило.

— Молитва помогала?

— Я сам так думал. А уж потом понял: отец ловко баркасом управлял. Вот и женщины, как мужья-поморы уйдут на путину, молились о спопутных ветрах. Чтобы с ловли возвращались невредимыми. Насадят на щепку таракана, спускают его, сердечного, в море. И не просто, а с приговором: «Поди, таракан, на воду, подыми, таракан, севера, ветра попутного пошли». Таракан всегда к прибыли.

Пили чай с медом, с пирогами.

— Балуйтесь медком, — потчует хозяин, — да не завязните, как мухи.

Михаил Васильевич к чему-то прислушивается: то ли к заунывной песне за окном, то ли к звукам далекой юности. Пальцами прищелкнул:

— Вот так побасенка! — хватаются мальчики за животы.

— Грех молодости. В Спасских школах на уроке пиитики урок задали. Вот я про-мух-едоков и сочинил… В словесных классах лекции читал нам учитель Свентицкий. Учил нас: «Юноши, вирши есть искусство о какой бы то ни было материи трактовать мерным слогом для увеселения и пользы слушателей». Вот я, братцы, и решил слушателей увеселить.

Ломоносов округлил рот бубликом, показал Свентицкого.

— Вирши из вас кто любит?

— Почитываем, — отвечает Коля Крашенинников. — Тредьяковского знаю: «Начнут на флейте стихи печальны, зрю на Россию чрез страны дальны…» Цидулку Сумарокова еще знаю. Когда отец мой умер, Сумароков в цидулке о нас с братом напомнил…

— Как же, знаю. — Ломоносов ерошит Колины волосы. — «Когда б ваш был отец приказный человек, так не были бы вы несчастливы вовек…» Знаю, братец!