Дороти Даннет - Весна Византии

― Но готовы ли вы выразить это на письме? ― потребовал Грегорио.

― Разумеется, ― подтвердил Джордан де Рибейрак. ― Как только вы предъявите доказательства, что именно мой сын стоял за похищением девочки.

― Я могу доказать, что Дориа был нанят вашим сыном, и что именно он захватил в Антверпене ваш корабль.

― С моего дозволения! ― немедленно парировал толстяк. ― Разумеется, именно я одолжил Саймону корабль. Это я попросил сына открыть отделение нашей компании в Генуе и послать своего человека в Трапезунд. Вы ведь знаете, что мы с сыном очень близки.

― Так вы станете все отрицать, если я выступлю с обвинениями? ― уточнил Грегорио. ― И не подпишете никаких бумаг? И кто знает, что может случиться за это время? Ведь письма в Трапезунд идут целых четыре месяца. ― Раненое плечо жгло огнем. ― Я вижу, что не сумел поставить вас на колени, ― заметил он с горечью.

― Очень мало кому это удается, ― заявил виконт. ― Но вы открыли мне глаза на очередную глупость сына, о которой я доселе не подозревал, и за это я благодарен. Разумеется, я не стану предлагать вам золото, ибо вы швырнете мне его в лицо. Взамен я помогу вам с комфортом добраться до дома и даже обещаю развлечения по пути для вас и для ваших людей.

― А ваш сын? ― спросил стряпчий. ― Чего вы ждете от него?

Толстяк поднялся с места и потянулся. Должно быть, в юности он был крепок и хорош собой… При некотором усилии можно было даже представить, как он мог произвести на свет такого сына, как Саймон.

― Если Дориа его обманет, Сент-Полу придется самому заняться этим делом. У него ведь теперь есть наследник, он свободен. Я буду очень удивлен, мой наивный друг, если Саймон вскорости не отправится в Геную или в другое место, где он мог бы поскорее получить известия от Дориа. Ведь вполне возможно, что тот и впрямь перешел дозволенные границы.

― Но станет ли сын слушать вас? ― поинтересовался стряпчий.

Немного помолчав, толстяк наконец улыбнулся.

― О, да, конечно, Саймон меня послушает. Однако скажу вам правду, что над его супругой у меня нет никакой власти. Это предупреждение. Возможно, даже самое ценное предупреждение, какое вы когда-либо слышали в этой жизни.

Когда жар лихорадки начал спадать, еще некоторое время Николас чувствовал себя слишком вялым и оставался погружен в свои мысли. Однако очень скоро он опять оказался на ногах: веселый, любезный и услужливый, как и всегда. Слуги и наемники приветствовали его выздоровление. Имя Саймона Килмиррена ровным счетом ничего им не говорило, и они не хотели знать, кто нанял Дориа.

Также это мало что значило для капитана Асторре, и без того относившегося к шотландцу с величайшим презрением; и для Джона Легранта, который никогда о нем даже не слышал. Так что переменились по отношению к своему подопечному лишь Юлиус, Годскалк и Тоби. Стряпчий воспринял скрытность Николаса как личное оскорбление. Он не только еще пуще возненавидел Дориа, но отныне недобро косился и на Николаса, который сам не пожелал вызвать противника на поединок, и не позволил сделать это Юлиусу. Что касается двоих других, ― то они уже высказали бывшему подмастерью все, что думали о нем, и не собирались отступаться от своего мнения.

Со своей стороны Николас вел себя так, словно ничего не замечал вокруг. Он усердно посещал все собрания, где председательствовал Юлиус, и вместе со старшими отправлялся с визитом к возможным покупателям и продавцам, разбирался с заказами и торговался при обмене денег. Много времени он проводил в одиночестве. Как они и угрожали ему, лекарь и священник постарались лишить своего подопечного свободы действий и решений. Номинально оставаясь во главе компании, на самом деле отныне он был совершенно бесправен.

Юлиус занимался всем, что касалось Асторре и его наемников. Легрант посвящал себя починке и оснастке галеры. Все заботы по устройству дома с редкой практичностью и сноровкой взял на себя Лоппе. В свою очередь Годскалк и Тоби воевали с казначеем Амируцесом, пытаясь заполучить наиболее подходящие помещения для флорентийской торговой миссии.

В перерывах Годскалк посещал окрестные церкви и монастыри, приобретая там все доступные рукописи и заказывая копии особенно ценных книг. Юлиус, чтобы лишний раз не иметь с Николасом дела, подрядил писца Пату вести и проверять учетные книги.

Понемногу они освоились в Трапезунде. Весна принесла дожди и тепло; побережье и горы покрылись яркой сочной зеленью и цветами. Аромат цветущих груш и яблонь проникал повсюду, пропитывал даже одежду; виноградная лоза оплетала стены и сводчатые окна. Базары безраздельно царствовали повсюду. Обитатели какой-нибудь улицы горшечников запросто могли проснуться поутру и обнаружить, что весь квартал отдан во владение торговцам дынями, сырами или цыплятами.

Нигде не было особого порядка. С перевалов в Трапезунд спускались небритые горцы в мохнатых шерстяных штанах и рубахах, которые вели с собой блеющих коз и маленьких лошадок, навьюченных корзинами, ― в зрелище этом не было ничего от классической греческой гармонии, равно как и в смуглокожих, увешанных золотом племенных вождях, которые по-свойски являлись в город во главе вооруженных отрядов, чтобы расслабиться в парных и в борделях. У них было полно денег; некоторые даже обитали во дворцах. Они обогащались, взимая поборы с путешественников, которые странствовали в их краях. Также горцы приносили и новости о султане: он и впрямь находился в Анкаре, а войско под руководством Махмуд-паши готово было выступить из Бурсы. Но направление удара султан держал в тайне. По его собственным словам, если бы хоть один волосок из его бороды прознал об этом, он собственноручно вырвал бы его и швырнул в огонь.

В Трапезунде императорский двор по привычному богомольному обряду перебрался из цитадели сперва в монастырь Панагия Хризокефалос, затем в обитель святой Софии по ту сторону западного ущелья; в церковь святой Евгении у восточного ущелья близ Летнего Дворца. После этого на неделю они переехали в высокогорный монастырь Сумелы. Луч Божественного Лотоса, Небесный Царь, император Давид, молился там в вышине, чтобы быть ближе к небу.

Позаботившись о возвышенном, двор смог уделить время и для развлечений. Вельможи состязались между собой, выказывая немалую ловкость в метании копья, стрельбе из лука и шумных конных игрищах на Цуканистерионе. На юг, в горы, они отправлялись на охоту, и туда же выезжали с ловчими птицами, устраивали пирушки для избранных и приглашали к себе философов и ученых, дабы те развеяли повседневную скуку мудреными беседами. Также двор предавался азартным играм, наслаждался музыкой и чтением, устраивал всевозможные представления с карликами и животными; наблюдал, как по городу водят осужденных преступников с выбитыми зубами и намотанными на голову овечьими и бычьими внутренностями. Чаще всего это были какие-нибудь бродяги или грабители, ворующие в деревнях припасы, кухонную утварь и детей, которых продавали в публичные дома.