Владимир Понизовский - Заговор генералов

Верный своей любви к красивым фразам, он изрек:

— Я никогда не сомневался в любви Корнилова к родине. Не в злой воле, а в малом знании и в великой политической неопытности причина его поступков, грозивших государству немалыми потрясениями. — И патетически добавил: — Он должен быть казнен, но, когда это случится, я приду на могилу, принесу цветы и преклоню колена перед русским патриотом!

Однако приводить в исполнение свои цветистые угрозы он не собирался. Из Могилева «узники» «Метрополя» были переведены в старую польскую крепость Быхов и размещены в бывшей женской гимназии под тем же текинско-георгиевским конвоем. Перед отбытием из Могилева Корнилов передал своего любимого коня адъютанту, корнету-текинцу, со словами:

— Берегите его. Он еще послужит мне.

В армии продолжали роптать. «Глубоко возмущает массы солдат то, что председатель следственной комиссии Шабловский ведет себя и высказывается в печати скорее как адвокат обвиняемых, чем как беспристрастный представитель судебной власти».

Неотвратимо надвигался Октябрь. Упоенный славой, министр-председатель и верховный главнокомандующий с высоты своего призрачного пьедестала уже ни в малой степени не понимал реальности происходящего. Буквально за неделю до вооруженного восстания он на вопрос одного из своих приближенных о возможности большевистского выступления ответил:

— Я готов отслужить молебен, чтобы такое выступление произошло.

— А уверены ли вы, Александр Федорович, что сможете с ним справиться?

— У меня больше сил, чем нужно, — оглядел обжитый царский кабинет министр-председатель. — Они будут раздавлены окончательно!

И только в самый последний момент он спохватился. Пригласил к себе все еще обретавшегося в Петрограде Моэма — знал, что сей знаменитый беллетрист является полномочным резидентом союзников, — и попросил его срочно, немедленно выехать в Лондон и лично устно изложить настоятельнейшую просьбу премьер-министру Великобритании Ллойд-Джорджу. Это была мольба об организации иностранной интервенции для спасения министр-председательского «престола». Моэм в тот же день выехал через Норвегию в Англию.

А Керенский утром двадцать четвертого октября выступил с заявлением на заседании Совета республики от имени Временного правительства:

— В настоящее время, когда государство погибает, находится на краю гибели, Временное правительство, и я в том числе, предпочитаем быть убитыми и уничтоженными, но жизнь, честь и независимость государства мы не предадим!..

…Двадцать пятое октября. Шпиль Петропавловской крепости рвет в клочья низкие тучи. Опускаются мглистые сумерки, и ярче становятся сполохи костров. За широким разливом Невы — темная громада Зимнего. Подступы к нему перекрыты баррикадами.

В Петропавловской крепости расположился полевой штаб Военно-революционного комитета. Еще с утра, поднявшись вверх по течению реки, бросил якорь у Николаевского моста крейсер «Аврора». Последнее сообщение: в Неву вошел караван кораблей с десятью тысячами балтийских моряков.

9 часов 40 минут вечера. На крейсере «Аврора» звучит команда:

— Носовое, огонь! Пли!

Это условный сигнал к штурму. На Дворцовую площадь!..

В два часа ночи двадцать шестого октября было закончено составление протокола об аресте Временного правительства. Около трех часов Ленин встретился с членами Военно-революционного комитета. Они доложили Владимиру Ильичу, что Зимний дворец взят.

В этот самый час экс-министр-председатель в автомобиле, предоставленном американским посольством, на полной скорости удирал в Гатчину, в какой уже раз забыв о своей клятве умереть. День спустя он сделал последнюю отчаянную попытку с помощью Третьего конного корпуса — все того же Третьего конного под командованием того же генерала Краснова вернуть власть, а затем, переодевшись в женское платье, которое, кстати, очень оказалось ему к лицу, покинул Гатчину за четверть часа до подхода революционных войск.

Великая пролетарская революция покатилась по стране. Она уже почти достигла и стен Быхова. Комендант женской гимназии-«тюрьмы» объявил текинцам и георгиевцам, что их узники свободны. Деникин переоделся в штатское платье, Лукомский — в куртку шофера, генерал Марков превратился в скромного унтер-офицера, генерал Романовский — чином выше, в прапорщика. Корнилов же стал убогим мужичишкой, беженцем из Румынии Ларионом Ивановым, что подтверждалось не только его зипуном, треухом и лаптями, но и официальной бумагой, выданной русским генеральным консульством в Одессе, с печатью и подписями, но, правда, без фотографии.

Вся эта разношерстная компания разными путями устремилась в одну сторону. Конечно же — на юг, на Дон. К атаману Каледину.

Парадокс истории: в конце тысяча девятьсот семнадцатого года в столице атамана войска Донского — Новочеркасске встретились Корнилов и его приспешники — Родзянко, Пуришкевич, Милюков, Савинков — и Керенский. Следует отдать должное атаману Каледину: он принял всех, но Керенскому показал от ворот поворот.

Тогда же, в конце семнадцатого и начале восемнадцатого года, в Новочеркасске и Ростове-на-Дону началось формирование так называемой «Добровольческой армии», получившей у местного населения ярлык «Грабьармия». В состав ее полков, эскадронов и отрядов вошли исключительно офицеры, зажиточные казаки, представители «благородных», «цензовых» слоев.

От первого же натиска большевистских полков «Добрармия» дрогнула, отступила от Новочеркасска и Ростова, очистила Дон и покатилась-покатилась на юг, на Кубань.

Атаман Каледин, не снеся позора, застрелился. Главнокомандующим стал генерал Корнилов.

И вот спустя еще два месяца его потрепанная, преследуемая по пятам красными полками армия подошла к Кубани, форсировала ее — и остановилась, накануне смертельного броска, у предместий Екатеринодара.

Батарея заняла позиции за стеной кирпичного завода. Командир устроил на крыше завода наблюдательный пункт.

Утро только-только занималось. Артиллеристы копошились у орудий, а он, приложив к глазам бинокль, старательно выискивал цели.

Ближе всего на этом, правом берегу Кубани выделялся одноэтажный дом беленая хата в три окошка по фасаду и в два по торцу, чем-то напоминающая командиру его родное жилище в Питере, на Полюстровском. То ли мазаными стенами, то ли вишнями… Двускатная крыша. Две трубы. У них — тоже двускатная, только вот труба — одна.

Хата стояла открыто, обрисовывалась на рассветном небе четко. Правее серела небольшая роща. Нет, это не цель. Да и жаль хаты… Командир перевел бинокль.

— Здорово, начальник! — услышал он голос позади себя.