Владимир Понизовский - Заговор генералов

Несмотря на все и вопреки всему мысли о жене и сыне возвращали ему состояние радости, а с нею и уверенность, что самое хорошее еще впереди.

Раньше из тюрем иногда удавалось пересылать письма нелегально. Не только подробно рассказывать о своем житье-бытье, но и передать партийные поручения. Такие письма для безопасности он шифровал дважды, и ключ к обоим шифрам знала только Зося. В «Таганке» и «Бутырках» это исключено. Давали проштемпелеванный лист, наблюдали, пока пишет, а потом еще подвергали и химической цензуре: мазали крест-накрест ляписом, не проступит ли тайнопись лимонным соком или молоком. (Смех! Откуда и взять-то лимон или хотя бы каплю молока?) Затем письма проходили еще две цензурные проверки, жандармскую и военную, и путешествовали через три границы.

Сегодня как раз день, когда он может отправить очередное письмо.

Может быть, от этого к привычному состоянию примешивается давнее чувство, свойственное, наверное, всем узникам, но загнанное им как можно глубже, — ожидание. Ожидание чего-то неведомого. Ощущение сосущей пустоты, словно бы в ненастье где-нибудь на захолустной станции ожидаешь поезда, который почему-то задерживается и неизвестно, придет ли… В слепых стенах, за окованной дверью ожидание растягивалось до бесконечности. Когда это чувство, нарушая запрет, всплывало в одиночной камере, он боролся с ним, беря в руки книгу или закрыв глаза и вызывая родные образы.

Сейчас он приглушит его работой. Через час в коридоре станет совсем темно. Работа прекратится. Он вернется в камеру и потребует у надзирателя проштемпелеванный лист бумаги и перо.

Сегодня — восемнадцатое декабря. Там, у Зоси, последний день нынешнего, проклятого года.

18 декабря 1916 г.

Милая Зося моя!

Вот уже пришел последний день и 16-го года, и хотя не видно еще конца войны — однако мы все ближе и ближе ко дню встречи и ко дню радости. Я так уверен в этом… Что даст нам 17-й год, мы не знаем, но знаем, что душевные силы наши сохранятся, а ведь это самое важное. Мне тяжело, что я должен один пережить это время, что нет со мной Ясика, что не вижу его развивающейся жизни, складывающегося характера. Мыслью я с вами, я так уверен, что вернусь, — и тоска моя не дает мне боли. Ясик все растет, скоро ведь уже будет учиться. Пусть только будет здоровым — солнышко наше.

У меня жизнь все та же, кандалы только сняли, чтобы удобнее было работать. Работа не утомляет меня; до сих пор она даже укрепляла и мускулы и нервы. Ядвися приходит ежемесячно, и, таким образом, я не оторван совсем от своих, а о событиях я узнаю из «Правительственного вестника» и «Русского инвалида». Питаюсь в общем достаточно, так что обо мне не надо беспокоиться. Кажется, теперь можно переписываться с родиной [6] Ф.Э. Дзержинский имеет в виду Варшаву, оккупированную тогда немцами (ред.). , может быть, теперь у тебя есть известия о жизни наших родных… [7] Ф.Э. Дзержинский имеет в виду деятельность социал-демократической организации в Польше (ред.). Верно ли, что теперь у них ужасно тяжелая жизнь?..

Россия вступала в Новолетие — в 1917 год…

Мутно-синее облако накатилось, окутало, начало душить, забивая рот комьями ваты. «Газы! — истошно закричал он. — Газы!..» — «Плявать мы на них хотели — выпить и закусить!» — тряхнул черным чубом есаул и подмигнул сверкающим глазом. «Закусить — енто самый раз», — согласился заряжающий с четвертой гаубицы Петр Кастрюлин и легонько похлопал Путко по щеке:

— Не надо, миленький! Вы успокойтесь, не кричите!..

— Фу-у… — Антон поймал, отвел от лица руку санитарки. — Уже утро?

— Только три пробило.

— Идите, Наденька, прилягте. Я не буду кричать.

— Куда уж тут? Новенькому совсем худо…

Он прислушался. На бывшей Катиной койке стонал штабс-капитан. Скрипел зубами. Бредил.

Антон почувствовал, что проснулся: не полынья в заполненной мучительными видениями дреме, а полное пробуждение. За эти два с половиной лазаретных месяца он отоспался на всю, казалось, будущую жизнь. Никогда прежде не мог позволить себе такого отдохновения. Уже бока саднило от лежания, кожа изнежилась, болезненно чувствовала каждую складку простыни: принцесса на горошине, а не офицер-фронтовик.

Раны на ногах зажили. Он мог уже садиться, даже вставать. Санитарка обхватывала у пояса, подставляла плечо. Антон опирался на девушку тоненькое деревце, как бы не надломилось. Чувствовал ее острое плечо, цепкие, больно схватившие пальцы, ее запах — горьковатый, будто она только что с полынного поля.

Потом ему принесли костыли. Несколько осторожных шагов по палате, натыкаясь и ударяясь об углы. В голове гудело и оранжево лопалось отзвуком того взрыва. Его заваливало, он судорожно хватался, находил Надино плечо или руку Шалого и падал на койку.

Повязки с глаз все не снимали. Тревога нарастала: обманывают? Слеп? Зачем же тогда примочки и компрессы?.. Спросил профессора:

— Когда же?

— Наберитесь терпения, юноша, скоро попробуем.

Недели три назад из коридора донеслась суетня. Потом и в их палате не только Надя, а и еще две санитарки начали мыть, чистить, прибирать, до срока сменили постельное белье и халаты.

— Кого ожидаете? — полюбопытствовал прапорщик Катя. Как раз незадолго перед тем он вычитал в «Биржевке», что императрица Александра Федоровна изволила посетить один из лазаретов. «Государыня удостоила принять в лазарете чай, к коему были приглашены находящиеся на излечении офицеры», с вдохновением продекламировал он, пропустив мимо ушей язвительную реплику есаула: «Тебя бы все равно не пригласили — как бы ты на своей драной заднице сидел за столом?»

— Ожидается попечительница лазарета, великая княгиня, — сестра назвала имя.

Катя разволновался. Потом затих в ожидании. Дверь отворилась, зашелестели платья. Попечительницу сопровождала целая свита.

— Есаул Шалый, георгиевский кавалер! — провозгласил баритон начальника лазарета. — Тяжелое ранение на поле брани.

— Благодарение господу!.. Милость божья!.. — невпопад монотонно пробормотала попечительница. Голос у нее был скрипучий. Путко представил великую княгиню тощей каргой в орденских лентах. — Примите, герой, ладанку и нательный крест…

— Примите… Примите… — зажурчало за ней.

— Прапорщик Костырев-Карачинский, ранение средней тяжести, — пропел у стены баритон.

— Благодарение… Милость… Примите, юный воин…

— Примите… Примите…

— Я счастлив! Для меня такая высокая честь! — Катя пустил петуха.

Крестный ход приблизился к кровати Антона.