Владимир Понизовский - Заговор генералов

— А как вы сами, уважаемый коллега, отнесетесь к предложению войти в правительство? Скажем, министром юстиции? У вас по части арестов получается! — Родзянко снова засмеялся. — К тому же вы — присяжный поверенный. Законник.

Керенский воззрился на него с изумлением: «Министром?..» Но тут же захлестнуло горячее, горделивое: министр-социалист! Каково? Действительно: не он ли первый обратился к восставшим солдатам? Не он ли поставил первые революционные посты? Как приветствовали его народные толпы!.. Юстиции? Именно юстиции. Разве он не выдающийся юрист? Не он ли произвел первый революционный арест? Символично. Предначертано свыше!.. Только вот как отнесутся к этому в Совете рабочих депутатов?..

Его бросило в озноб. Окатило жаром. Ему почудилось: стоит взмахнуть руками — и он полетит. «Министр! Министр!..» — ликовало в его душе.

Родзянко отошел. Оценивающе оглядел со стороны: «Фигляр. Актер. Но самый деятельный. Красиво говорит. Его слушают. На первых порах это главное. И левым нужно бросить кость… Как раз то, что нам надо».

Через какое-то время все кандидаты в министры были подобраны. Министром иностранных дел — для сношений с союзниками и поддержания престижа во всем внешнем мире — конечно же вполне подходил полиглот и эрудит, профессор-либерал, осторожный Павел Николаевич Милюков. Военный министр? Гучков Александр Иванович. Масса заслуг и личное геройство: во время англо-бурской войны сражался в рядах буров, был ранен и взят в плен англичанами. В русско-японскую был уполномоченным Красного Креста, выезжал на театр действий. Октябрист. Председатель военно-промышленного комитета. В Думе изобличал бывшего военного министра Сухомлинова и раскрыл козни шпиона Мясоедова. Ко всему прочему еще и дуэлянт. Прокурором святейшего синода безусловно, Владимир Николаевич Львов, церковник, почти монах. Чтобы не путали с выдвинутым в премьеры князем, будет называться «Львов-2». Министром земледелия — кадет Шингарев. Министром финансов… Кого же министром финансов? Шульгина? Чересчур одиозен. Духовный брат Пуришкевича, один из идеологов «черной сотни».

— А почему бы не вам, Михаил Иванович? — Родзянко обратил свой взор к Терещенко, самому молодому из собравшихся, даже и сегодня безукоризненно выбритому, гладко причесанному, с франтоватым галстуком-бабочкой, подпирающим крахмальный ворот батистовой сорочки. — Вы — финансист. Цифры с шестью нулями вас не испугают.

Тридцатилетний Терещенко был одним из крупнейших в России сахарозаводчиков. С помощью Гучкова и Родзянки приобщился и к поставкам для армии. Керенский слышал: по тысяче рубликов дерет за каждый пулемет. Сейчас промолчал — до обсуждения его собственной кандидатуры очередь еще не дошла. Терещенко утвердили…

У Родзянки уже был подготовлен и текст телеграммы, которую он предложил без промедления отстучать в Ставку, на имя генерала Алексеева, а также всем главнокомандующим фронтами и командующим флотами. В телеграмме предлагалось действующей армии и флоту сохранять полное спокойствие и выражалась уверенность, что «общее дело борьбы против внешнего врага ни на минуту не будет прервано или ослаблено», «Временный комитет, при содействии столичных войск и частей и при сочувствии населения, в ближайшее время водворит спокойствие в тылу и восстановит правильную деятельность правительственных установлений. Пусть и со своей стороны каждый офицер, солдат и матрос исполнит свой долг и твердо помнит, что дисциплина и порядок есть лучший залог верного и быстрого окончания вызванной старым правительством разрухи и создания новой правительственной власти».

И в этом документе Родзянко ни словом не упомянул о Николае II и монархии. Пусть армия думает, что питерские события исчерпаны: прежнее правительство устранено и заменено новым. Цель достигнута, и теперь главное — дисциплина и порядок. Самодержавный строй остается незыблемым.

Текст телеграммы одобрили. Михаил Владимирович поднял с синего сукна еще один лист:

— Необходимо также от нашего имени отдать приказ по войскам Петроградского гарнизона. Суть его в следующем: всем воинским частям и одиночным нижним чинам немедленно возвратиться в свои казармы; всем офицерам прибыть к своим частям и принять все меры к водворению порядка; начальникам отдельных частей явиться к нам, в Таврический, для получения дальнейших распоряжений. Скажем, к одиннадцати утра завтра, двадцать восьмого. Есть возражения?

Все почувствовали: вот это хватка! Наверное, председатель единственный из всех них знает, чего хочет и как нужно добиться желаемого.

Часы отбили полночь. Наступало двадцать восьмое февраля. Шли вторые сутки бдений. Многих депутатов уже оставляли силы. Но у Родзянки не было сна ни в одном глазу.

— Господин Энгельгардт, прошу со мной! — поднялся он из-за стола.

Полковник генерального штаба, член Думы Энгельгардт час назад был назначен в этом кабинете председателем военной комиссии.

— Куда мы идем? — спросил он.

— В их штаб восстания. Восстание закончено. Мы идем объявить им, что Временный комитет Думы принял на себя восстановление порядка в столице и что вы назначены военным комендантом Петрограда. У власти мы, а не они. А двоевластия мы не потерпим!..

— Наденька! — Антон заговорщицки поманил пальцем санитарку. — Где та одежда?

— Ни за что… — девушка покачала головой. Короткие широкие ее брови забавно встопорщились ежиком.

— Мне очень нужно! — он провел ребром ладони по горлу.

— Закончу прибираться, дождусь Дарью… — уступила она.

Вчера он так и не смог найти тех, кто был ему нужен, — своих. Незадолго до ранения Путко встретился на фронте с товарищем-большевиком, приехавшим из столицы. Тот рассказал: воссоздано новое, третье по счету за время войны, Русское бюро ЦК, действует в Питере и городской комитет. Хоть охранка и зверствует — аресты за арестами, — но партийные ряды пополняются, в каждом районе есть свои комитеты, а на заводах — ячейки. Антон явки у товарища не взял. Да тот бы и не дал. Понятно, конспирация. Как бы теперь пригодился адрес! Где искать? Не спрашивать же каждого встречного-поперечного: «Ты большевик?..» Может быть, даже наверняка кто-то из них был в колонне… Нет, искать связь в толпе бессмысленно. И сил идти уже нет — рухнет наземь. И девушке снова в ночь на дежурство.

Они вернулись в лазарет. В палате зверем метался Шалый:

— Где — тра-та-та — мои казаки?

На кровати у стены все еще бредил волынец. На его губах пузырилась розовая пена. Штабс-капитан доживал последние часы.

— Ни за понюшку жизню отдал! — рычал в бешенстве есаул, с посвистом разрубая рукой воздух. — У-у!.. Ёшь-мышь двадцать!..