Владимир Понизовский - Заговор генералов

За несколько минут до отправления поезда царь снова, уже в вагоне, принял генерал-адъютанта Иванова.

— Нижайше прошу, ваше величество, во избежание возможных трений, подчинить мне также полицию, жандармские части… и министров.

Царь искоса с удивлением взглянул на генерала. «И министров». Диктаторские замашки. Посягательство на прерогативы самого государя… Успокоил себя: «Стар. Немощен. Куда ему в диктаторы. Просьба не чрезмерна, во время карательных операций власть должна находиться в одних руках».

— Михаил Васильевич, передайте соответствующее повеление наше князю Голицыну: министрам беспрекословно исполнять все требования генерала Иванова.

И, уже прощаясь, напутствовал нового главнокомандующего войсками округа:

— До встречи в Царском Селе, Николай Иудович! Бог в помощь!

В Таврическом дворце все было, как обычно: поблескивали в полумраке переходы; швейцары, умудренные бородачи в ливреях с позументом, почтительно-достойно принимали шубы. Светились белые колонны в Екатерининском зале. Но гул нарастал. И казалось, вздрагивают колонны, мельтешат по стенам и по паркету тени. И в привычной полутьме, в запахе паркетной мастики завсегдатаи Таврического невольно втягивали шеи в плечи, будто ожидая удара. В их глазах было смятение.

Депутаты, принявшие решение не покидать стен дворца, слонялись по коридорам, собирались группками, шептались, обращая взоры к массивным дверям председательского кабинета.

За этими дверями шло заседание старейшин, представителей всех фракций Думы.

— Как быть?

Этот извечный вопрос, прежде столь часто требовавший лишь неопределенного, абстрактного ответа, теперь наполнился жуткой реальностью, превратился в грозно-тоскливый гамлетовский: «Быть иль не быть?»

Старейшины ломали головы: с одной стороны — высочайший указ о роспуске Думы; с другой — надвигающаяся стихия.

Керенский посмотрел на свое отражение в огромном, во всю стену председательского кабинета, зеркале, вздрагивающими пальцами пригладил короткий ежик:

— Не подчиняться? Повелению царя?!

— Значит, стать на революционный путь? — возвысил голос Родзянко. Оказав неповиновение монарху, Государственная дума тем самым поднимает знамя восстания и становится во главе его со всеми вытекающими из этого последствиями. Вы готовы к этому?

Солдатня. Черные толпы. А с фронтов уже идут, конечно, войска, посланные императором на бунтовщиков… Но эти приближаются…

— Надлежит установить военную диктатуру! — изрек депутат Некрасов. Вручить власть популярному генералу.

— Кому?

— На выбор: Брусилов. Деникин. Адмирал Колчак. Начальник главного артиллерийского управления генерал Маниковский.

— Где они, эти генералы? Кто на фронте, кто — неизвестно где… И что значит: «вручить?» Как понимает сие господин Некрасов?.. Абсурд.

Предложение о назначении диктатора отвергли.

Продолжали тереть лбы, массировать щеки, хмурить брови, хрустеть суставами пальцев. Выдавливать нереальные предложения. Пока депутат Коваленко не нашел спасительное:

— Передать власть совету старейшин!

Согласились на компромиссную формулу: «Императорскому указу о роспуске подчиниться, считать Государственную думу не функционирующей, но членам Думы не разъезжаться и немедленно собраться на „частное совещание“».

Не разъехались и не разошлись. Забежали в буфетную, выпили по стакану чаю, проглотили по бутерброду — и назад. Но чтобы даже внешне их собрание не выглядело афронтом государю, заседали уже не в Белом зале, а рядом, в Полуциркульном, где никогда никаких официальных заседаний не проводилось: Дума-де на каникулах, а это просто приватные собеседования. Но присутствовали почти все. Открыл, как и обычно, Родзянко. Те же вопросы: «Что делать и как быть?»

— Мы не знаем еще истинного положения дел. Но каждый должен определить свое отношение к происходящему.

Попросил слова депутат Шульгин — правый и правоверный:

— Рекомендую принять одно из двух предложений: или о назначении диктатора, или о передаче власти совету старейшин.

— А почему бы всей Думе не объявить себя властью?

— Значит, не подчиниться царскому указу!..

Страсти начали накаляться. Профессор Милюков внес некоторое умиротворение:

— Не следует принимать слишком поспешных решений. Будем осторожней и осмотрительней. Мы еще не знаем, что происходит там, — он сделал мягкий широкий жест в сторону окон, — мы не разобрались в обстановке. Насколько серьезно, насколько прочно начавшееся движение? А если волна отхлынет и мы… окажемся…

Он оборвал, не окончив фразы. В неожиданно повисшей паузе каждый мог представить обнаженный остров Думы в море штыков пятнадцатимиллионного царского войска.

Наконец, раздались голоса: в такой обстановке избранники народа должны сплотиться. Все — без различия взглядов, поступившись интересами групп и партий, кои они представляют.

— Сплотиться во имя или против чего? Шульгин стоял на своем:

— Если они идут сюда, чтобы еще раз с новой силой провозгласить наш девиз: «Все для войны!» — то они наши друзья. Но если они идут с другими мыслями, то они друзья немцев. И нам нужно сказать им прямо и твердо: «Вы — враги, мы не только не с вами, мы против вас!»

Шульгину не возразил никто — все здесь были «за войну до победного конца». И когда в недрах смятенного зала неизвестно кем высказанное возникло предложение выбрать Временный комитет Государственной думы, которому сейчас же и вручить «диктаторскую власть», согласились все.

В комитет вошли те же лица: Шульгин — от правого крыла; социал-демократ меньшевик, усердный «оборонец» Чхеидзе — от левого; вождь октябристов Родзянко; глава конституционных демократов Милюков; некий, мало кому известный Владимир Львов — от центра (знали лишь, что он весьма религиозный человек, воспитанник Московской духовной академии, готовивший себя к поступлению в монастырь); а остальные — по двое-трое от других фракций, и среди них лидер трудовиков Керенский.

Едва закончилось избрание и миновала опасность, что его обойдут или забаллотируют, Керенский вскочил:

— Медлить нельзя! Я сейчас поеду по полкам! Могу ли я сказать войскам, что Государственная дума с ними?..

Ах какой он был в эту минуту! Как он жаждал этой минуты! Он словно бы предчувствовал. Всего три дня назад, на заседании в Белом зале, он произнес речь, в которой были такие слова: «Подумайте, господа, подумайте — и не придете ли вы со мною к одному выводу, что иногда гангренозного больного, который умрет через две недели, нужно, как меня недавно, вылечить хирургическим лечением немедленно, — и тогда он воскреснет с новыми силами к новой жизни…» Привнесение личного — испытанный ораторский прием: ему действительно недавно вырезали почку, и в Думе это знали. Его речь цензура запретила печатать в газетах. Кое-кто презрительно отозвался: набор выспренних фраз. О нет, наитие! Предощущение, коим обладают только избранные!.. Он вскинул руку: