Владимир Понизовский - Заговор генералов

— В моем распоряжении лично начальник штаба округа, с прочими окружными управлениями связи не имею…

Еще дочитывая ленту с аппарата, генерал-адъютант Иванов понял, что в столице произошло нечто совсем иное, чем представлял себе царь, и что его самого ожидает отнюдь не легкая, лишь за почестями и орденами, прогулка. Но мешкать нельзя. Хотя бы Адмиралтейство нужно использовать как плацдарм.

В час дня в штаб-вагоне передового эшелона, в который был погружен Георгиевский батальон, Иванов покинул Могилев.

Тем же часом от его имени была отправлена телеграмма, адресованная коменданту Царского Села:

«Прошу сделать распоряжения о подготовке помещений для расквартирования в г. Царское Село и его окрестностях 13 батальонов, 16 эскадронов и 4 батарей».

Иванов был уже в пути, когда его догнало донесение, отправленное в Ставку Беляевым и теперь пересланное начальником штаба Алексеевым авангарду карательной экспедиции: «Военный министр сообщает, что около 12 часов 28-го сего февраля остатки оставшихся еще верными частей по требованию морского министра были выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергнуть разгрому здание. Части разведены по казармам, причем, во избежание отнятия оружия по пути следования, ружья и пулеметы, а также замки орудий сданы морскому министерству».

Значит, плацдарма больше нет. И его захлестнуло… Однако повеление императора нужно выполнять.

Затребовав у штабов Северного и Западного фронтов казачьи и пехотные полки, пулеметные команды и артиллерию, Иванов уведомил, что по прибытии утром первого марта в Царское Село он до выяснения обстановки остановится на вокзале, откуда установит связь со штабами фронтов и продвигающимися к столице частями. По всей вероятности, на полных парах идут на взбунтовавшийся Питер и войска, расквартированные в первопрестольной.

Не ведал Николай Иудович, что как раз в этот момент генерал Алексеев читал депешу, только что поступившую от командующего Московским военным округом Мрозовского. В сей депеше говорилось: «К 12 часам дня 28 февраля почти все заводы забастовали, рабочие прекращали работу и обезоруживали одиночных городовых, собирались толпы с красными флагами, но рассеивались полицией и казаками. Толпа в несколько тысяч собралась у городской думы, но без активных действий. Одна толпа ворвалась в Спасские казармы, но была вытеснена. Гражданская власть на некоторых площадях передала охранение порядка военным властям. Считаю необходимым немедленное сообщение о петроградских событиях. Дальнейшее умолчание угрожает эксцессами».

Донесение Мрозовского чрезвычайно встревожило начальника штаба. Он реально представил последствия присоединения Москвы к взбунтовавшейся столице. Это — как бак керосина в костер. Алексеев тотчас уведомил военного министра: «Беспорядки в Москве, без всякого сомнения, перекинутся в другие большие центры России». Особо выделил, что присоединение Москвы к восстанию гибельно скажется на армии, в которой тоже станут возможны беспорядки. Если не принять самые срочные меры, «Россия переживет все ужасы революции». Но царю докладывать донесение Мрозовского он не стал — какой толк? Высказал лишь свое пожелание: чтобы с завтрашнего дня, с первого марта, Москва высочайшим повелением была объявлена на осадном положении с запрещением «всякого рода сходбищ и собраний и всякого рода уличных демонстраций».

Что-то происходит.

Дзержинский увидел это по выражению лиц надзирателей, вставших перед строем заключенных на утренней поверке. Будто все с перепоя: бледны, глаза суетятся. Перешептываются, наклоняясь один к другому. Ухо его улавливало: «…и у нас в Рогожском!..», «Пехом пер из Лефортова: трамваи поперек пути…», «Газеты не вышли…»

Почему не выдали утренние газеты? Феликс подписывался на «Правительственный вестник» и «Русского инвалида».

— Прекратить!..

Тот же грубый голос — но и в нем что-то надломилось.

Даже из тех обрывков, которые разными путями просачивались и сквозь двухсаженные стены «Бутырок», он чувствовал: в Москве беспокойно. Началось, пожалуй, с конца декабря. Привели «свеженьких» — из мастерских Александровской железной дороги, из трамвайных парков, с механического завода братьев Бромлей, с завода Михельсона. Один, в кровоподтеках, сказал: «С „Варшавянкой“ мы вышли! С красными флагами!..» Потом, в январе, им всем в тюрьме урезали хлебную пайку: мол, вся Москва на голодном пайке.

Сегодня с утра, после поверки, повели, как обычно, в мастерскую. Но работа не клеилась. Будто и швейной машине передалась тревога: игла клевала невпопад, нитка то и дело рвалась.

А на прогулке, когда вывели во двор и пустили по кругу вдоль кирпичной стены — в затылок друг другу, руки за спину, не оборачиваться, не разговаривать! — из-за ограды, приближаясь, донеслось. Сначала стеснившей сердце мелодией, а потом уже и различимая словами:

Отречемся от старого ми-ира, Отряхнем его прах с наших ног!..

Цепочка нарушилась, будто споткнувшись о невидимую преграду.

— Слышите?

— Слышите, товарищи? Чей-то, с сомнением, голос:

— Может, просто с получки? И другой, взвившийся:

— С получки под шомпола? Нет! Дружно-то как поют! Надзиратели ринулись со всех сторон:

— Замолчать! Марш по камерам! В карцер захотели?!. Но и в их надсадных окриках не было прежней ярости.

Что же там происходит, на воле?..

Снова приступили к работе за заваленными сукном и холстиной столами. Один из каторжников, чахоточный, запоздал, был у врача.

— Дохтур сказывал: в Питере чой-то заварилось! Дворцовый переворот аль новые министеры.

Оживились.

— Вот те крест, амнистия будет! — возликовал один из мастеровых.

— Ну, уж нам, сидельцам, от Сибири не отвертеться!

— А чего? На поселение — благодать! Хочь в кандалах пехом бы погнали! Я Сибирь люблю — вольготный край!..

Что же произошло? Всего лишь дворцовый переворот? Или наконец-то долгожданная?..

Императорский поезд, вышедший на рассвете из Могилева, катил, опережая эшелоны карательной экспедиции, в Царское Село, держа путь через Оршу, Смоленск, Вязьму, Ржев… Все было привычно: пустынные перроны с ожидающими, встречающими и провожающими чинами администрации, армии и полиции, распорядок дня, сама скорость движения.

Ходатайство, полученное от генерала Алексеева уже в дороге, Николай близко к сердцу не принял: уж на кого, на кого, а на лояльность первопрестольной он мог заведомо положиться. Москва — истинно преданное сердце империи. Но повеление об осадном положении дал охотно (он вообще любил вводить по России осадные, чрезвычайные, военные и иные положения), даже присовокупив, что власти должны запретить хождение по улицам после восьми часов вечера и до семи часов утра, «кроме служебной необходимости». Вспомнил: завтра, первого марта, в белокаменной положено быть панихиде по деду, «в бозе почившему» от бомбы смутьянов, и посему дополнительно повелел «в барабаны по Москве не бить и музыке не играть».