Галина Аудерская - Королева Бона. Дракон в гербе

— Ну так как же? Все болеет? Очень изменилась?

— О да, — коротко отвечал францисканец. — Бог даст, протянет до мая, но медики говорят, жить ей осталось не больше месяца. Государыня, вы можете незаметно готовиться в дорогу, на похороны.

Бона глянула на него непонимающим взором, казалось, ее королевская честь была задета.

— Я? — спросила она с негодованием в голосе. — На ее похороны? И не подумаю. Все, что я делала, я делала для него.

А поскольку Лисманин смотрел на нее с изумлением, добавила:

— Господь бог велел нам прощать врагам нашим, но не возвышать их нашим унижением. К маю, если так будет угодно господу, я снова стану единственной королевой Польши…

Спустя какое-то время Бона снова навестила астролога, но, услышав от него все те же слова, велела позвать королеву Анну. Здесь в Мазовии она больше сблизилась с дочерьми, но ни одну из них не баловала своим вниманием, как когда-то Августа. Дочери засиделись в девках, даже младшей было уже под тридцать, но ни об одной из них она не заботилась так, как когда-то пеклась о судьбе Изабеллы или об Анне Мазовецкой, которую назло Вильгельму Гогенцоллерну выдала замуж за Одровонжа. Если бы теперь она выдавала дочерей замуж, едва ли это было бы кому-то не по душе.

Едва ли. А впрочем…

Все мысли ее были о последнем из Ягеллонов, а стало быть, о любимом сыне Августе. Он, династия, ее собственные владения на Волыни, в Мазовии, в Пинском воеводстве, где она безраздельно господствовала, были достойны внимания, усилий, побуждали к действию. Она чувствовала себя полной сил, готовой вести борьбу, поспорить с любым соперником… Нет, себя не обманешь. В этом году, когда она снова останется единственной коронованной правительницей, а все эти титулы — королева-мать, вдовствующая королева — не для нее, ей исполнится пятьдесят семь лет. Пятерка и семерка. Хорошо бы узнать у астролога, что говорят, какую судьбу могут предсказать ей эти цифры?

Пока что стоит поразмыслить над его последним и таким странным предсказанием.

— Королева Анна уже здесь. Ждет, — сказала Марина.

— Вели войти.

Анна вошла робко, скованная присутствием властной, часто весьма неприветливой матери. Бона, подняв на дочь взгляд, тотчас же заметила невзрачность ее наряда, чрезмерную неуверенность движений.

— Ты уже слышала? — спросила она без лишних вступлений.

— Да. Слышала.

— Несчастный! — вздохнула королева. — Даже его победа обернулась поражением. Добился всего, чего хотел, и все уходит у него из рук. Если она умрет…

— Бог даст… — шепнула Анна.

— Надежды на чудо мало. Останется один. Si. Тогда конец! Конец тому, за что боролся и что отвоевал, оттолкнув всех, даже меня. Теперь он предпочитает быть с ней наедине, но потом, когда ее не будет…

— Нет! Не говорите этого…

— Такие мысли повредить ей уже не могут! — сердито оборвала она дочь. — Теперь только о нем одном думать нужно. Быть может, он захочет, чтобы на время в замок приехала я? Или одна из сестер? Тогда… Да. К нему поедешь ты…

— Я, а не Зофья? По старшинству? — удивилась Анна.

— По старшинству? Сколько тебе лет? Двадцать восемь?

— Еще нет. Только в октябре…

— Si, Si, в октябре. Ступай к тому окну. Слышишь? Ну, а теперь иди сюда. Голову наклоняешь слишком низко, сутулишься.

Анна посмотрела на мать с удивлением.

— Не могу понять вас, матушка. Разве в мыслях своих вы сейчас не с Августом?

— О да! Я всегда в мыслях своих с ним, с Ягеллонами.

— И в такую минуту вы способны заботиться о моих манерах? — робко заметила Анна. — Разве это так важно?

— Ах, все важно. Одни уходят, вслед им приходят другие, новые… Как знать, может быть, именно тебе судьба велит сыграть роль утешительницы? Стать опорой одинокого брата?

— А вы, государыня? — удивилась принцесса.

— Я утешать не умею, — отвечала она сердито, — Да и Август не захотел бы этого. Вели Марине осмотреть твои платья. Может, нужно сшить новые? Ну, а теперь ступай, ступай. — И, глядя на уходящую дочь, добавила: — Теперь лучше, много лучше…

Это была похвала, но стоило Анне выйти за дверь, как она пробормотала с изумлением:

— Она — королева? Как? Почему?

В начале мая Барбаре было так плохо, что она все время задыхалась, ей не хватало воздуха. Король, скрывая отчаяние, обманывал жену надеждой на скорое выздоровление, утешал как умел.

— Я велел, моя дорогая, сделать экипаж такой просторный, чтобы на нем уместилось ваше ложе.

Если нужно будет, сломаем стены, разберем ворота и, как вы хотели когда-то, поедем в Неполомице.

— В лес? Как когда-то? О, там хорошо, — прошептала она. — Зелень, небо над головой… Здесь, в моей опочивальне, смертельный холод. А там, среди деревьев, обещаю вам: я поправлюсь, непременно…

— И сдержите обещание. Хотя бы ради меня. Впрочем… Вы ведь знаете. В мыслях вы, и только вы. Постоянно и неизменно.

— Хотя матушка ваша…

— К чему о ней говорить? — мягко возразил он. — Я думаю только о вас. Все остальное не в счет.

Вы моя жизнь и любовь. Моя Барбара.

— Вы никогда ее не любили? — спросила она через минуту.

— Может, когда-то прежде… Когда она мне во всем потворствовала. А теперь я в душе упрекаю ее за это. И — мне страшно об этом говорить — начинаю бояться.

— Вы были ее пленником…

— Я уже давным-давно от нее освободился. Кто-то другой взял меня в полон, держит крепко и, бог даст, никогда не отпустит, — говорил он, целуя ей руки.

— Никогда! Теперь я знаю, что мы всегда будем вместе. До самой смерти.

Она закрыла глаза, и король отошел, отворил окна, снова вернулся и, опустившись на колени, положил голову на край расшитой золотом подушки.

— Вы все время со мной? — спросила она, немного погодя.

— Да.

— Сколько дней?

— Не считал.

— И останетесь здесь? Надолго, на всю ночь?

— Всенепременно.

— Как хорошо, — отвечала она и добавила: — У меня есть одно желание.

— Какое? Я готов сделать все. Лишь бы вы захотели выздороветь.

— Я хочу, но только… у меня совсем нет сил. Мне трудно подняться, встать. Трудно поверить, что впереди — жизнь. Я желала бы, если умру…

— Только не это! — умолял он. — Вы не можете уйти, оставить меня одного.

— Не должна, не могу. Но если такова будет воля божья… и это случится… прошу вас, похороните меня не здесь, а в Вильне… Помните? Там мы были счастливы… — шептала она.

— Я сделаю то, о чем вы просите, но только это будет не сейчас. Когда-нибудь… Через много-много лет.

— Не верю. Говорите — когда-нибудь? А ведь все знахарки отказались от меня уже сейчас. Лекарь отводит взгляд…

— Завтра придет другой, — уверял он. — Многоопытный в своем искусстве.

— Но я уже не стану другой, — с грустью сказала она. — Господин мой, скажите, что — свечи еще горят?