Кристофер Хибберт - Королева Виктория

Хотя королеве было всего сорок два года, но к ней пришла уверенность и даже появилась надежда на то, что скоро, возможно, даже через год, ее тело также будет помещено под своды сооруженного семейного мавзолея и она упокоится рядом с мужем. Она действительно много думала о близкой смерти и «этим занимала все свои помыслы».

Придворные королевы были крайне удивлены пессимистическими настроениями Виктории в первые годы ее вдовства и ее фатальной покорностью Божественной воле. Многим в то время казалось, что она делает все возможное, чтобы следовать совету покойного мужа и «воспринимать все так, как велел Господь». Именно поэтому она всегда старалась помнить, что «главная задача в жизни» заключается в том, чтобы «контролировать свои чувства». Сэр Чарльз Фиппс сообщал лорду Гладстону, тогда еще министру финансов, что «королева, несмотря на горе тяжелой утраты, прекрасно держит себя в руках и демонстрирует редчайшее самообладание». На следующий день Фиппс снова написал, что за исключением пароксизмов отчаяния королева «превосходно контролирует свои чувства» и по-прежнему преисполнена решимости «до конца исполнить свой долг перед страной».

В первые несколько дней после смерти мужа королева действительно безразлично подписывала какие-то бумаги и просматривала важные государственные документы. «Увы, — продолжал Фиппс, — похоже, что она просто не осознала еще постигшей ее утраты, а когда все поймет, то мне даже страшно подумать о том, что ее ожидает... Трудно сказать, что произойдет, когда она обнаружит, что рядом с ней нет того человека, на помощь и поддержку которого она полагалась в лучшие годы своей жизни?»

А когда королева действительно осознала всю горечь потери, на нее невозможно было смотреть. Казалось, что несчастье и одиночество лишили ее воли к жизни. «Она стала вникать во все подробности болезни мужа, — жаловался лорд Кларендон, — много говорила о том, как он выглядел после смерти... И всё это снова швыряло ее в новый пароксизм горя и отчаяния».

«Как я могу жить после того, как своими глазами увидела, что натворила? — спрашивала она у кронпринцессы со слезами на глазах. — Я, которая денно и нощно молила Бога, чтобы мы умерли вместе, в конце концов пережила его! Я, которая находилась в его нежных объятиях, и благословляла каждый день своего счастья в те священные ночные часы, и была абсолютно уверена, что ничто на свете не разлучит нас! Я ощущала себя такой спокойной, такой защищенной и всегда повторяла: «Бог защитит нас». Я молилась за него... О Боже мой! Боже мой! Не знаю, что происходит со мной сейчас». Она думала о своей смерти как «величайшей милости», поскольку «радость и счастье — все это в прошлом».

«Бедная королева не подает никаких признаков улучшения, — говорил лорд Кларендон герцогине Манчестерской в середине марта 1862 г. — Ее единственным утешением относительно будущего является твердая убежденность в том, что она может и должна скоро умереть. Ей сейчас намного хуже, чем тем, у кого в сходной ситуации есть родные и близкие, которые всегда могут успокоить. Она слишком одинока и оторвана от внешнего мира».

Королева стала подумывать о самоубийстве, но потом оставила эту глупую мысль. «Чей-то голос сказал мне от Его имени, — писала она своей старшей дочери в Германию, — "Нет, терпи и живи"». Надо заметить, что кронпринцесса сама с трудом справлялась с постигшим их горем. «Почему земля не поглотила меня? — спрашивала она. — Он был слишком добр и слишком совершенен для земли и всегда почитал Господа Бога. Я поклонялась своему отцу, боготворила его с такой страстью, которая значительно превосходит обычные чувства дочери». Каждую ночь он приходил к ней во сне, а однажды она «взяла его за руку и долго целовала ее, а потом рыдала над ней и никак не хотела отпускать». В марте 1862 г., то есть три месяца спустя после смерти отца, ей позволили навестить свою мать в Англии. «Мама ужасно грустная, — сообщила она своему мужу. — Она все время плачет, постоянно бродит по пустой комнате и даже спит с одеждой папы и укрывается его старым пальто! Она все еще любит его, словно они поженились только вчера... Она испытывает такие же чувства, что и твоя верная женушка... и всегда тоскует по своему мужу».

«Принц действительно был моей второй сущностью, — писала королева, — моей душой и всей моей жизнью... Я жила только для него и через него, мой небесный ангел! Думаю, что в мире никогда не было такого сердечного союза, такого искреннего доверия друг к другу и такого понимания между двумя людьми... Я все время пытаюсь думать и чувствовать, что по-прежнему живу только с ним, и это чистое чувство вдохновляет меня и ведет по жизни... В этом мире не осталось никого, кто мог бы обнять Меня и прижать к своему сердцу... О, как я люблю его! Как восхищаюсь им! Как обожаю его прекрасные черты! Как мне сейчас недостает его! Как все это ужасно и горько».

Подавленная своим неизбывным горем, королева не могла спокойно наблюдать за счастливыми супружескими парами и со свойственной ей откровенностью говорила об этом. Она часто раздражалась, увидев счастливых людей, и считала это несправедливым и неправильным. «Я не могу спокойно наблюдать за тем, как какой-то человек идет вместе с женой», — признавалась она. Королева даже не могла с прежней радостью смотреть те спектакли, которые устраивали для нее дети. Как и прежде, она аккуратно записывала свои впечатления в дневник, но однажды призналась Элфинстону, что если порой «не аплодирует и не слушает детей, то только потому, что в памяти неожиданно всплывает счастливое прошлое, то время, когда все эти спектакли организовывал сам принц... Эти воспоминания настолько подавляют ее, что она просто сидит с отсутствующим видом» [41].

Когда королева уехала в Балморал, ее душевные страдания усилились, потому что там практически все напоминало ей о муже. Ей постоянно чудилось, что она слышит его шаги или его голос. «О, дорогое мое дитя, — писала она кронпринцессе, — его предсмертная агония, его комната, его личные вещи, шляпа, килт — Боже мой, здесь все напоминает мне о нем». А в следующем году она сказала королеве Августе, что эти «дикие, угрюмые и очень одинокие горы» успокаивают ее. «Все горы, леса и скалы, кажется, говорят мне о нем». В такие моменты ей ничего не хотелось, кроме как сидеть, тихо плакать, жить только мыслью о нем и ни о чем больше не думать. Горе стало частью ее жизни, необходимостью, без которой она уже «не могла существовать».

Многие люди из королевского окружения стали всерьез опасаться, что королева потихоньку сходит с ума. «Бедная королева», — говорили они друг другу, с тревогой наблюдая за тем, как она сидит в гордом одиночестве и стучит белыми пальцами себя по лбу, словно проверяя, в своем ли она еще уме. Однажды она призналась лорду Кларендону, что у нее действительно возникают мысли, что она лишается рассудка. А Кларендон, в свою очередь, рассказал лорду Стэнли, что принц-консорт часто делился с ним опасениями насчет душевного здоровья королевы и считал своей обязанностью «следить за состоянием ее ума». За ней надо «следить каждую минуту и каждый час, — говорил он, — примерно так же, как кошка следит за норкой мыши».