Радий Фиш - Спящие пробудитесь

Смысл молитвы понимали немногие, ибо слова были арабские, а арабов в отряде наместника не было ни одного. Но даже нигде не учившимся, неграмотным ратникам, как всем правоверным, полагалось знать первую суру Корана, Фатиху, наизусть. Каждое слово Шерафеддина, каждое его движение повторяли наместник, воеводы, полутысяцкие, сотники, десятники, телохранители, слуги, оруженосцы, обозники, кашевары, гулямы, наказанные и наказывавшие. Падали на колени, простирались, садились на пятки и снова простирались ниц. Молились негромко, будто про себя, как повелевал шариат. Но, сливаясь, тысячи мужских голосов звучали гулом, предшествующим трясенью земли. Солнце, заходившее справа за холмы, чтобы кануть в море где-то за островом Хиос, отбрасывало длинные тени. Они метались, укорачиваясь и опять вырастая, как деревья в грозу.

После молитвы Сулейман-бей призвал в свой шатер военачальников. Неизменная улыбка не сходила с лица наместника. Она означала, что кровь шестнадцати выпоротых гулямов не умерила бейского гнева. Но знали об этом лишь немногие челядинцы. А воеводы недоумевали: причин для веселья вроде не было. Напротив, минувший день не предвещал добра. Начать с того, что отряд передовых лучников, коему было велено задерживать всех встречных, за целый день не увидел ни одной живой души. Дороги, перелески, шалаши и сторожки на виноградниках точно вымерли, деревня Екли покинута. Из пойманных при стаде пастухов удалось выжать только, что жители ушли в сторону Полуночи. А уж чавуши охраны умели разговорить кого угодно. После прохода основной силы было совершено нападение на обозный караван. Невелики, казалось бы, потери, да позорны: врага и увидеть не удалось.

Неладно было на душе у собравшихся в бейском шатре, а хуже всего у воеводы пешей рати. Старый вояка начинал гулямом, как положено крестьянскому сыну, еще при султане Мураде и вот уже тридцать лет кормился ратным трудом, подымаясь по службе, как по ступеням штурмовой лестницы. Какой отваги, какой удачи стоил ему его нынешний чин и положенный ему государев тимар с тремя деревнями! Не на мельнице — в сечах побелела его борода. Трех султанов пережил. Всякое бывало. Доводилось и карать взбунтовавшийся темный люд. Он почитал усмиренья за грязную, но легкую работу. Но никогда прежде не мнилось ему, будто водит чернью какая-то крепкая многоопытная рука. Плоше всего пришлась ему последняя новость: пропала отправленная по дрова полусотня. Другая полусотня, высланная на поиски, вернулась цела и невредима перед самой молитвой. В чаще нашли тела двух десятников, остальные как сквозь землю провалились.

Пехотный начальник, покуда докладывали младшие воеводы, перебрал все это в уме. И когда до него дошла очередь, не вдруг доложил наместнику о случившемся. Однако доложил, верный старинному завету: «Бею не лгут». Знал, ложь старшему воеводе чревата позором.

Полусотник, ходивший на поиски пропавших гулямов, поведал и еще кое о чем. Когда в лесу обнаружили тела убитых, из чащобы раздался крик:

— Братья гулямы! Не воюйте братьев своих! Покуда всех вас беи не выпороли, бегите к нам! Здесь на вас зла не держат. Это я вам говорю, Танрывермиш!

Танрывермишем звался известный среди гулямов красавец и забияка.

Но об этом рассказать наместнику воевода пехоты не решился. И без того могла на него лечь остуда, а тут — упаси, Аллах! — еще решит наместник, что его попрекают. Ведь не кто иной, как воевода пешей рати, пробовал отговорить его от расправы над охромевшими гулямами.

Улыбка на лице Сулеймана-бея стала похожа на оскал.

— Твое слово, черибаши, — приказал он воеводе всадников.

— Пусть вырубят все кусты в лагере и жгут костры до утра, благо ночи ныне недлинные. Надобно усилить дозоры, чтобы из стана и в стан мышь не проскользнула. Опасаюсь лазутчиков. У меня такое чувство, будто следит за нами незримое око.

— А ты что скажешь, мевляна? — обратился наместник к Хаджи Шерафеддину.

Тот пожевал губами. Покачался, будто в раздумье, из стороны в сторону. Одутловатое лицо его посуровело.

— На все воля Господа, бдит бо и не коснеет Всевышний! Лишь его кары опасаться следует, лишь на его награду уповать…

«Верные слова, — подумал воевода пешей рати. — Поторопился наместник. Господь в первом же бою не замедлил бы покарать хромых руками врага. То был бы истинно полезный урок остальным…»

Тем временем Хаджи Шерафеддин продолжал:

— Сказано: «Что бы ты ни делал, Господь присутствует». Вот чье око чует на себе черибаши. Сие означает: идем мы стезею, указанной Аллахом, да не оставит он нас милостью своей…

Он умолк. Наместник повременил: не скажет ли еще чего-нибудь? И заключил:

— Устами мевляны Шерафеддина глаголет истина. Слугам богоспасаемой державы Османов не след опасаться никого, а менее всего подлой черни. Заяц тоже хитрит. Отчего? Оттого, что боится. А боится оттого, что слаб. Уловки врага — от слабости. Средства от них указал черибаши. Повелеваю исполнить! А для вящего устрашения зайца у нас есть свои ухватки.

Когда рассвело, войско снялось и двинулось дальше прежним порядком. Восходящее солнце играло на саблях и копьях, уздечках и стременах, румянило бледные, вытянувшиеся после бессонной ночи лица. На месте привала тлели пепелища костров, валялись бараньи кости, ошметки, тряпье. Среди измочаленного кустарника желтел растоптанный конский навоз, трава была смята, изгваздана.

На придорожной ольхе, неподалеку от бугра, с которого наместник вечером следил за подходящей пехотой, качались удавленники — старик и мальчик. Ноги босы, вместо ногтей — сгустки крови. Сквозь изодранную одежку гляделось черное, как селезенка, тело.

На противоположном склоне, у дальнего леса, вздымала в небо черные клубы дыма подожженная деревня.

Сын болгарского царя, наместник османского султана Сулейман Шишманович мерно покачивался в удобном ромейском седле. Его чистокровный арабский скакун шел сразу за стягом в окруженье коней охраны и отборных сабельных бойцов.

Улыбки на спокойном лице наместника не было. Тоска отпустила его. Не томясь предчувствиями, ни о чем не тревожась, ехал он навстречу своей судьбе во главе трех тысяч воинов.

Чутье не обманывало воевод: за каждым шагом османского наместника следило недреманное народное око.

Айдынский мастер Касым, некогда благословивший Бёрклюдже Мустафу в азапы и снабдивший его заветным палашом, давно лежал в земле — да будет она ему пухом! Не пожелал он идти в тимурово рабство, чтобы в далеком Самарканде ковать оружие для врагов родной земли, предпочел смерть от вражеской сабли. Но его сын, мальцом знававший Мустафу и много о нем наслышанный, за годы, минувшие после нашествия Тимура, сам стал мастером и унаследовал вместе с пристрастием к оружию привязанность к отцовским друзьям. Вот почему не успел наместник распечатать султанский фирман и кинуть клич о сборе войска, как от оружейников Айдына пришла весть о том, сколько новых сабель, копий, булав да палашей затребовано для пеших гулямов и конных сипахи османским наместником.