Радий Фиш - Спящие пробудитесь

Султан глянул на воеводу. Воевода на султана.

— Ступай, — приказал султан. — Мы тебя покличем, если что…

— Слушаю и повинуюсь!

Держа перед собой кобуз, Шейхоглу Сату, пятясь, вышел из присутствия…

Вот уже несколько дней Мехмед Челеби пребывал в самом дурном расположении духа. Казалось, он должен быть доволен: после десяти лет беспрерывных сражений и смертных напастей стал единственным хозяином престола. Не выпуская из рук поводьев, еще два года потратил на подчинение удельных беев, коих восстановила в былых правах коварная степная лиса, как он называл про себя Тимура. Одних подачками, других силой оружия заставил признать себя верховным правителем турецких земель. Наказал мятежных беев Карамана, починил, а верней сказать, заново отстроил разрушенный дворец и мечеть отца в Бурсе. И наконец, расправился с непокорным Джунайдом — властителем земли айдынской, задумавшим сколотить свою собственную державу. Взял его в плен, назначил простым османским наместником в далекий Никополь, а на его место посадил своим эмиром Сулеймана, то бишь Александра Шишмановича, сына последнего царя Болгарии, принявшего мусульманство и пошедшего на службу к Османам. Словом, разоренная и ослабленная, но почти в тех же пределах, что и при его отце, Баязиде Молниеносном, была восстановлена держава Османов.

Сие событие Мехмед Челеби достойно отпраздновал вместе со старым императором Византии Мануилом, вернувшись из похода по берегам Эгейского моря. Император тоже возвратился из похода в Морею, где усмирял своих вассалов. Оба государя пировали на триреме Мануила. Позлащенное, украшенное алыми парусами царское судно поставили в порту Галлиполи, что был отвоеван османами у византийцев полвека назад, и двое суток вкушали изысканные греческие яства и вина. Распаляясь, глядели на плясуний и юных танцовщиков в прозрачных одеждах. Возлежа на коврах, слушали музыку, внимали песням на греческом и турецком, персидском и сербском языках, прославлявшим их удачу и могущество.

За свою не столь уж долгую жизнь Мехмед Челеби успел вдосталь навоеваться. По наследству от предков он был наделен необычным нюхом, хотя сам и не подозревал об этом. В походах его нос больше других страдал от пыли, конского пота, вони немытых тел, тошнотворно сладкого запаха разлагавшихся трупов. Теперь после всех побед мечтал он провести зиму в Эдирне среди своих жен и наложниц, с нетерпением предвкушал наслаждение от ароматов благовоний, коими уснащали себя обитательницы султанского гарема. Раздувая ноздри, мысленно вдыхал терпкий аромат волос своей любимой жены, дочери Дулкадира-бея. А что за радость была весною, приближенье которой он, как все Османы, потомки недавних кочевников, чуял кожей, выехать на горные выпасы к своим табунам, вволю поохотиться, а после отдыхать в пригородных садах в кругу сладкоречивых приближенных. Что за счастье дышать вольным воздухом, напоенным запахом тюльпанов и трав или тонким ароматом цветущих абрикосов и слив. Словом, пора, давно пора было не спеша вкушать радости жизни, которые в изобилии предоставляла в его распоряжение власть, доставшаяся в тяжких ратных трудах… И надо же было, чтоб через неделю после прибытия в столицу дошло до него известие: явился-де новый соперник, претендующий на державный престол. Из тимурского плена отпущен якобы его последний брат Мустафа, о коем со дня Анкарской битвы, целых тринадцать лет, не было ни слуху ни духу. По совету Баязида-паши объявил он брата своего самозванцем. Однако вряд ли сие могло помешать всем обиженным и недовольным сплотиться вокруг нового претендента. Значит, снова садись в седло и веди за собой войско… Что ж, ничего не поделать. Таков закон власти: она замешена на крови, и тот, кто хочет удержать ее, должен быть в любой момент готов к кровопролитию. Сия философическая мудрость, коей визирь пытался утешить своего государя, не принесла ему облегчения. Известно: философия помогает переживать чужие несчастья…

Когда посланец Бедреддина покинул государев диван, Мехмед Челеби спросил с мрачной усмешкой:

— Как скажешь, может, отпустим досточтимого шейха? Все одним врагом меньше…

Мехмед Челеби не мог простить Бедреддину, что тот принял пост кадиаскера у Мусы, самого опасного из всех поверженных им братьев-соперников. Кто, как не шейх Бедреддин, своей славой бескорыстного и справедливого подвижника и своими бесценными советами помог Мусе заручиться поддержкой конников-акынджи, привязанностью турецких и болгарских крестьян. Заменой продажных кадиев бедными, но честными муллами привлек он на сторону Мусы сердца низшего духовенства. Щедрой раздачей державной земли рядовым ленникам обеспечил Мусе их преданность. Мог ли запамятовать нынешний государь, что именно они, рядовые ленники-сипахи, акынджи и крестьянское ополчение, сведенные воедино и вдохновляемые молодыми муллами, нанесли ему под водительством Мусы такое поражение, коего не знал он за всю свою жизнь, и вынужден был спастись бегством за соленые воды, обратно в Анатолию. Благодарение Аллаху, что потворство рядовым ленникам да голодранцам землепашцам пришлось не по вкусу великим беям во главе с Эвреносом и его сыновьями. Не сидеть бы, пожалуй, Мехмеду Челеби на отцовском престоле, не приди ему на выручку великие беи, не поддержи его вдобавок император Мануил. Муса Челеби, подобно их отцу Баязиду, был подвержен приступам неуемного гнева, во время которых не слушал ничьих советов. Только Мусе и могло взбрести в голову в разгар войны с братом потребовать с Византии дань за три года и угрожать Мануилу силой оружия.

Если после своей победы Мехмед Челеби отправил одних приближенных Мусы в мир вечный, других в знаменитую тюрьму Бедеви Чердагы в Токате, откуда освободить мог только берат султана или ангел смерти Азраил, а шейха Бедреддина наказал всего лишь ссылкой, то не из-за приязни к нему, а оттого, что снисхождение к шейхам и подвижникам входило в набор доблестей, которыми в глазах черного люда беспременно должен обладать суровый, но справедливый, то бишь истинный государь.

— Избавиться от врага, мой господин, можно только, когда он мертв, — отозвался Кара Баязид-паша. — А ежели мы вынуждены терпеть его живым, то надлежит ведать, что кроется за каждым его словом, каждым шагом…

— Что же, по-твоему, может крыться за просьбой шейха?

— Думаю, цель его двояка. Во-первых, вселить в нас уверенность в его покорности: дескать, даже для хаджа ищет он дозволения государева. А во-вторых, внушить нам беспокойство…

— Разве нам есть о чем беспокоиться?

— Есть мой государь. Как бы не соединился он с объявившимся на днях самозванцем…

— И ты полагаешь, он не страшится внушать нам подобные опасения?