Радий Фиш - Спящие пробудитесь

Город пережил немало осад, нашествий и разорений. Люди погибали, уходили, увозились в рабство, но камни оставались. Римский театр служил христианам каменоломней при постройке церквей, развалины особняков византийской знати разбирались по камешку для жилых домов и дервишеских обителей, церкви перестраивались в мечети. Улицы прокладывались порой через груды щебня, как через холмы. И уже Изник, а не Никея, заселялся новыми людьми, не ведавшими, чьим потом, чьей кровью политы, смех чьих детей, слова каких языков отражали полированные временем камни, хранившие ныне тепло их очагов. А посаженные безвестными руками черенки вновь поднимались вверх лозой, густой зеленью листвы закрывали глухие стены.

После османского завоевания, однако, город так и не оправился. Едва начав устраивать здесь свою столицу, османские султаны перенесли ее поближе к своему воинству, отбивавшему у Византии все новые земли на Балканах, — сперва в Бурсу, а затем и за соленые воды в Эдирне. Вождям племенных отрядов, вассальным беям, собравшимся под османские бунчуки, надлежало постоянно чуять над собой султанскую руку, дабы не вздумалось им отложиться и превратить вновь завоеванные земли в свои уделы, ссылаясь на древнее огузское «право сабли». Вслед за двором потянулись в новые столицы улемы. Увезли из Изника лучших оружейников, седельщиков, кузнецов. Лишь гончары остались, да и те больше работали для больниц, бань, странноприимных домов, медресе и мечетей, воздвигавшихся в новых столицах султанами во славу имени своего. В Бурсу да Эдирну забрали лучших каменщиков и строителей. Здешние трудились без прежнего рвения: едва ли не целое лето провозились, поправляя единственный минарет у бывшей базилики Святой Софии, обрушившийся от легкого трясения земли.

Как прежде, стояли в городе караван-сараи, где кормили верблюдов и вьючных лошадей и ночевали гости. Но прежнего, разноязыкого многолюдства на базарах давно не бывало. Лет тридцать назад, когда Изник лежал на главной дороге в Царьград, шли туда караваны из Каира и Да маска, везли товары из Индии, Мавераннахра и Ирана, из Кафы, Крыма и полночных стран русов, с островов и земель генуэзских и венецийских френков, из Грузии и Азербайджана. Нынче же шли они через Изник лишь из-за Черного моря да с Кавказа. Однако не разворачивались здесь вьюки, не менялись верблюды: крепость сделалась всего лишь ближней стоянкой перед первопрестольной Бурсой. Скоротав под защитой двойных стен ночь, караваны уходили, увозя свои богатства и путников дальше.

Смутные времена настали на землях османов после разгрома, постигшего султана Баязида под Анкарой. В развалинах лежали города, разграбленные хромым Тимуром, опустели рынки, ремесленников во множестве угнали за Сырдарью в далекий Самарканд, уцелевшие стонали от поборов и насилий четырех сыновей Баязида, дравшихся между собой за отцовский престол и сменявших на нем друг друга едва ли не через год. Все жиже становилась похлебка в котлах горожан, все тоньше лепешка.

И в то хмурое сентябрьское утро 1415 года, когда, сжигаемый огнем нетерпения, спешил он к себе в обитель, жители Изника глядели понуро, шевелились точно осенние мухи, и даже голоса неуемной детворы в сыром, насыщенном нездоровыми озерными испарениями воздухе звучали глухо и безрадостно.

Миновав старую пекарню, увитую лозой под самую крышу, он вышел на улицу, что вела к Енишехирским воротам. На той стороне, рядом с медресе Сулеймана-паши, стояло зави е Якуба Челеби, которое он избрал своей обителью.

Когда он прибыл в Изник, его посетил сам кадий Куббеддин Мухаммад, судья и глава духовенства. В изысканных выражениях, обличавших в нем улема иранской школы, изъявил радость по поводу того, что теперь правоверные Изника смогут греться в лучах прославленного светила веры и учености, и великодушно предложил ему вести уроки законоведения в медресе Орхание. То была великая честь: медресе Орхание, именовавшееся так по имени своего основателя султана Орхана, было старейшим в Османской державе, а сам Куббеддин имел честь исполнять в нем должность мюдерриса, то бишь старшего преподавателя.

Не составило труда догадаться, что старая лиса Куббеддин был озабочен не столько образованностью своих учеников, сколько возможностью тут же узнавать каждое слово, которое может быть публично сказано опальным улемом.

Тот, однако, вовсе не намеривался участвовать в непременных для медресе диспутах о божественных атрибутах, несотворенности Корана и прочих богословских премудростях: здесь каждый тщился перещеголять другого в учености, под коей понималось умение удержать в памяти возможно большее число ссылок на изречения пророка, свидетельства его сподвижников, авторитетные мнения столпов богословия, на комментарии к их трактатам и толкования этих комментариев. Не собирался он и выслушивать вопросы тупоголовых, но настырных учеников, которых интересовала не Истина и даже не начетническая ученость, а скорейшее получение выгодного места имама, кадия или, на худой конец, их помощников, что зависело от мюдерриса, а потому всячески выказывали перед ним свое усердие. А главное — он не желал больше скрывать своих истинных взглядов под покровом общеобязательных догматов. Минули для него те времена.

И с не менее изысканной вежливостью, а она прежде всего предписывала скромность, он отказался от высокой чести. Дескать, Вершине Веры и Шариата (Куббеддин по-арабски значит — «Купол Веры», и он не преминул обыграть имя кадия) должно быть, конечно, известно, что давно он уже не мюдеррис, а отныне и не факих более, а просто раб Истины, странствующий под дождем в дырявом халате. В медресе подобает останавливаться улемам и факихам, в караван-сараях — купцам и гостям, а таким, как он, бродячим шейхам, — в обителях, завие, коих щедротами благочестивых немало поставлено и в Изнике. Чем тише и малолюдней будет сия обитель, тем лучше, ибо он дал обет закончить рукопись, начатую еще в Эдирне, работа над которой, по воле Аллаха, была прервана известными его преосвященству событиями.

Он чуть было не назвал события, приведшие к воцарению здравствующего султана, печальными. Тогда как их следовало именовать не иначе как счастливейшими. И улыбнулся своей несостоявшейся оговорке.

Кадий истолковал его улыбку по-своему — как непоколебимость, отличавшую шейхов от простых смертных. Прошедшие путь самопознания и самосовершенствования, они и помыслить не могли об огорчении при ударах судьбы и радости при ее подарках.

Куббеддин предложил на выбор любую обитель: принять-де такого шейха почтут за честь где угодно.

Он выбрал обитель, построенную попечением Якуба Челеби в бытность того наместником Изника. Якуб Челеби, старший сын султана Мурада, прославил свое имя на Косовом поле, где были наголову разбиты крестоносные рыцари под водительством короля сербов. Султану Мураду эта победа стоила жизни; мстя за своего поверженного повелителя, приближенный сербского короля Милош Кобыла притворился раненым и после битвы в стане врага пронзил султана кинжалом. Победа стоила жизни и старшему сыну Мурада. Но пал он не от руки врага и не на поле брани, а от руки своего брата Баязида, справедливо опасавшегося, что вожди победоносного воинства посадят на отцовский престол как старшего по доблести и по возрасту не его, а Якуба Челеби.