Радий Фиш - Спящие пробудитесь

Диспут завязался после трапезы. По обычаю темой его стал один из канонических текстов, часть второго стиха из семьдесят шестой суры Корана: «Мы создали человека из капли, из смеси…»

Каждый выказывал ученость, приводя как можно больше ссылок на авторитеты, используя оплошность или оговорку собеседника, чтобы подмять его под себя. Это свидетельствовало о невысоком уровне учености: большому уму нет нужды утверждать себя за счет унижения остальных.

В Бурсе и Конье в беседах с наставниками, со своим ближайшим другом Мусой Кади-заде Бедреддин привык к иному — уважать собеседника, даже если он ошибается. Бедреддин отличался независимостью суждений и уменьем взглянуть на вещи по-новому. И занимали его не формальные, мелочные уточнения и детали, что составляло гордость заурядных богословов, а суть дела.

Долго спорили в тот вечер, как согласовать вышеприведенное утверждение Корана с представлением об Аллахе как созидающем нечто из ничего. Бедреддин был моложе всех и потому молчал, покуда его не спросили. А когда спросили, сказал:

— Все священные книги, являющиеся основой нашей веры, утверждают, что Аллах есть тот, кто создает нечто из ничего. Посему с этим спорить нельзя. Но в споре мы забыли о второй части названного стиха, гласящей: «…создали человека… испытуя его, и сделали видящим и слышащим». Изначальный акт творения связан с созданием вселенной, в том числе и воды. Откровение вышеназванного стиха, как видно из его второй части, относится не к изначальному акту творения, а к тому длительному развитию, результатом которого явился человек, превратившийся из капли, смешанной с другими веществами, в создание, видящее и говорящее, каковым мы его знаем ныне…

— Результат развития? — с улыбкой переспросил один из иерусалимских улемов. — Но что же тогда воля Аллаха, создавшего человека по образу и подобию своему?

— Где прочли вы, — ответствовал Бедреддин, — что развитие противоречит воле Аллаха?

«Перлы красноречия, нанизанные могуществом разума на неразрывную нить логики, повергли ниц бедных арабов». Так в стиле времени через полвека после его смерти заключил рассказ о диспуте в доме Али Кешмири сочинитель жизнеописания Бедреддина его собственный внук Халил.

Благочестивый купец предоставил молодым ученым из турецкой земли целое крыло своего дома, предназначенное для гостей и обставленное во вкусе восточной пышности. Низкие, покрытые коврами софы, шелковые подушки и подстилки для сиденья, постели, уложенные в нишах за резными решетками из ганча и дерева, безделушки на полках, опоясывающих стены, изречения из Корана, выполненные великолепными мастерами каллиграфии. В их распоряжении была и обширная библиотека. Али Кешмири был ценителем не только устного, но и книжного слова.

Он жаждал ежедневно наслаждаться обществом Бедреддина и Мюэйеда, извлекать пользу для души из бесед с ними и гордился ими, как своим собственным открытием.

Но когда они отъелись и пришли в себя, Бедреддин стал подумывать об отъезде. Они явились в Иерусалим не затем, чтобы жиреть на дармовых харчах, а затем, чтобы приобрести знания. Все, что можно было получить здесь, они получили.

Прежде Иерусалим звучал Бедреддину многоголосием ледяной воды, сбегающей с гор. Теперь в этом звоне слышался ему гул пустоты.

Следующей стоянкой на пути к Истине будет для них средоточие науки и веры великий Эль-Миср — Каир.

Осторожно, боясь обидеть благородного покровителя, сообщил ему Бедреддин об их намерении. Тот, вопреки их ожиданиям, обрадовался:

— Вот и хорошо. У меня в Каире дела, я как раз собираю туда караван. Так что поедем вместе.

Они прибыли в Каир в четверг вечером. И остановились в принадлежавшем Али Кешмири обширном особняке неподалеку от берега Нила. У купца действительно были в Каире дела. Но привели его туда на сей раз не столько заботы торгового дома, сколько предчувствие: минует немного лет, и сей молодой улем из никому не ведомого города Симавне звездой взойдет над окоемом мусульманской науки. Это чутье, равно как его щедрость, и донесли до нас имя Али Кешмири сквозь толщу шести веков.

Подобно исполинским деревянным колесам Нила, медленно, со скрипом проворачивалось Колесо Судеб; опрокидывались, достигнув определенного предела, черпаки, выплескивалась, уходила в землю вода жизни, а в потаенной полутьме с рыдающим хлюпом зачерпывались из вечной реки новые горсти, поднимались к свету, возносились, играя на солнце, чтобы, достигнув вершины, начать путь вниз и в свой черед уйти в черную землю. Неумолимо, неизменно, равномерно вращалось колесо. Но разве одной и той же была вода в реке? И кто мог предсказать, что в каждое мгновение загребет тот или иной черпак?..

…В то раннее утро они шли по узким улочкам так стремительно, что прохожие, посторонясь, долго глядели вслед: уж не стряслось ли что-нибудь снова, если два ученых человека, коим пристало думать о вечности, предались столь неподобающей спешке; опасение было не лишено оснований. Только-только прекратились на улицах Каира кровавые побоища тюркских и черкесских воинов-рабов, именовавшихся мамлюками. В результате был освобожден из тюрьмы Керек черкесский вождь Баркук и под именем Ал-Малика аз-Захира Сайфаддина вознесен на султанский трон, называвшийся вавилонским, поскольку и былой Вавилон, и Египет с Каиром, и Сирия со священным Дамаском обретались под его властью.

Но двух молодых ученых бурные восшествия на престол и смены династий волновали куда меньше, чем книги, возможность общения со светочами науки или богословский диспут. И вовсе не потому, что в Каире они были пришельцами, — один из них, Джеляледдин, явился из турецких земель, другой по имени Сеид Шериф из-под Эстерабада, что в земле иранской, в конце концов и мамлюки вели свой род не из Египта, — а потому, что жизнь умственная, душевная волновала их больше жизни внешней, общественной.

В то утро их подгоняла не тревога, а радость — Бедреддин Махмуд, их младший друг и соученик, откликнулся наконец на их письмо и после долгого отсутствия возвратился с родственником и спутником своим Мюэйедом из паломничества, которое совершал вместе с учителем Мюбарекшахом.

Одетые, как египтяне, — Сеид Шериф в грубом, верблюжьей шерсти бурнусе, куколь которого заметно увеличивал в росте его невысокую фигуру, Джеляледдин Хызыр, впрочем тогда его так еще не называли, в широкой простонародной галабии бело-серого цвета, — они углубились в кривые и тесные проулки, где не разойтись и двум груженым мулам. Под белесоватой синью африканского неба сквозь черноту теней, меж громоздившихся друг на друга стен, надстроек, минаретов бежали им навстречу мальчишки-разносчики, важно шествовали водоноши, оглашая квартал трубными криками. Прямо у лавчонок подростки-подмастерья лили из меди замки и гири в песочных формах, у кофеен на глинобитных приступках старики коротали время в неторопливой беседе. Рядом плели веревки, набивали матрацы. Под ногами копошились в пыли голозадые, облепленные мухами дети. Женщина в черном покрывале что-то кричала вниз с плоской крыши дома. То были привычные глазу картины, и Шериф с Джеляледдином в толкотне и тесноте проулков старались только не упустить из виду цилиндрический минарет мечети Ак-Санкура, чтобы кратчайшим путем выйти на улицу Казарских ворот к медресе Шабание, где остановился Бедреддин.