Радий Фиш - Спящие пробудитесь

Для Хюсайна Ахлати то был день торжества. Шутка сказать, один из столпов официальной науки, глубочайший ум времени пришел в обитель, чтобы стать его мюридом! Всю ночь напролет под звуки бубна и флейты, вознося хвалу Вседержителю, кружились до самозабвения дервиши. И вместе с ними плясал, покуда не свалился в изнеможении, бывший наставник султанского наследника, бывший факих и мюдеррис Бедреддин Махмуд. А когда взошло солнце, началась их нескончаемая беседа с шейхом, перерывы в которой, необходимые для усвоения духовной и телесной пищи, казались обоим докучливой помехой.

Шейх предвидел, что, став на путь, Бедреддин в силу дарованных ему способностей пойдет по нему со скоростью ветра и быстро догонит учителя. И все же новый мюрид удивлял его.

«Назидание в вас самих, но вы этого не видите», — гласит Коран. Суфии считали, что каждое слово Священного писания содержит семь уровней смысла. Наличие в каждом человеке «скрытого учителя» было одним из важнейших истолкований приведенных выше слов. Искусство шейха заключалось прежде всего в уменье найти язык, который был бы внятен этому «скрытому учителю». Иными словами, наставник, перестраивая мышление и поведение ученика, обращался прежде всего к его житейскому опыту, разъяснял его значение, а если опыта недоставало, обогащал его новым.

Люди шли к шейхам за облегчением от страданий душевных и телесных. Причина страданий была одна: жизнь неправедная, несправедливая, бессознательная. Но люди были разные. И если наставник предлагал каждому один и тот же метод исцеления, то можно было с уверенностью сказать: это выдающий себя за мастера шарлатан. Таковых тоже было немало на тогдашнем рынке учености, как немало их во все времена. Шейх Хюсайн Ахлати, однако, к ним не принадлежал.

Бедреддин был улемом, знатоком шариата, и Ахлати заговорил с ним на языке его опыта. То был язык коранических текстов, религиозных преданий, богословских дефиниций. Наставник Бедреддина давал им психологическое истолкование. Перестраивал его мышление на метафорический лад.

Собственно говоря, весь мир представлялся суфиям одной грандиозной метафорой Истины, или — что для них было равнозначным — Бога. Метафорой, содержащей бесконечный ряд смыслов, вложенных один в другой, наподобие русской матрешки, от бесконечности макрокосма — вселенной до бесконечности микрокосма — человека. «Ты трясешь цветок, а сотрясается основание звезд», — говорили суфии. Они были убеждены в единстве вселенной, которое для них являлось отражением Единства Истины. Убеждены во всеобщей связи и взаимозависимости и в то же время уверены в невозможности для человеческого разума постичь все связи и зависимости. Их метод обучения предполагал не расширение круга изучаемого, а углубление в предмет, овладение методом такого углубления, поскольку в основе всех вещей и явлений лежит единство.

Суфийские шейхи занимались и звездами, и минералами, и цифрами, и растениями. Но главным для них был человек в его единстве и противоречиях, его душевный мир, его способности к познанию, обучению, самосовершенствованию. Полагая, что постигают нечто надсознательное, суфийские шейхи на протяжении веков научились управлять подсознательным в себе и в других, в том числе и многими свершающимися помимо сознания отправлениями человеческого тела. Ключом служило дыхание: оно совершается непроизвольно и в то же время поддается управлению сознанием.

Дервишеская пляска, сопровождавшаяся ритмичными восклицаниями — «зикр», по убеждению суфиев, способствовала раскрепощению и одновременно сосредоточению духа. На деле она была и целой системой дыхательных упражнений.

В обители шейха Хюсайна Ахлати в Каире зикр начинался с пения, сопровождавшегося бубном и флейтой. В черных куколях, завернувшись в черные плащи, неподвижно внимали музыке дервиши, сидевшие на каменных плитах пола, поджав под себя ноги. По знаку шейха или заменявшего его помощника пение прерывалось гласами: «Аллах! Аллах! Ху!» («Он».) Темп выкриков нарастал. В какой-то миг все разом ударяли лбом об пол. Затем вставали и вслед за ведущим двигались по кругу, отвешивали поклоны встречным и следовали дальше. Флейта и бубен звучали все острей, все громче. Слетали накидки, и дервиши в белых рубахах и белых штанах начинали кружиться, сперва неспешно, потом все быстрей. По кругам, начертанным на полу, повторяя движения планет по небу и вокруг собственной оси, символизируя круговорот жизни и духа. Рубахи развевались, выкрики звучали все чаще, все громче.

Вдруг то один, то другой замирал. Остолбенев, ждал, покуда прекратят кружение остальные. В наступившей тишине слышалось распевное чтение Корана. Затем по знаку шейха все начиналось сначала. И так — до исступления, до изнеможения.

Наконец зикр кончался. По лицам текли струи пота. Скрестив на груди руки — выражение чрезвычайного почтения, — плясавшие, если они оказывались в силах доплясать до конца, кланялись шейху. И снова слышалось пение, прерывавшееся возгласами: «Алейкюм селям!», «Селям алейкюм!», звучавшими на разные тона, с различными интервалами, создавая необычную гармонию страсти и смирения, отчаяния и ликованья.

— Слишком велико твое сердце, чтоб рассудок мог примирить его с несправедливостью, — молвил шейх Ахлати, когда началась их беседа. — Ты недоволен, возмущен слепотой других. Но отчего не начнешь с самого себя?

Устроение мира внешнего начинается с устроения мира внутреннего. Путь к нему был открыт: разработанный поколениями суфиев «тарикат». Поводырем на этом пути служила не логика, а сердце. Не на сомнении, а на вере зиждилось здесь познание.

«И поднес ему шейх чашу любви. Испив лишь один глоток, опьянел он. Крик души его достиг свода небесного. Погрузился он в воды океана безбрежного, на краю которого пророки застыли в изумлении». Так через пятьдесят лет описал происходившее с Бедреддином его внук Халил.

Четыре стоянки до середины пути прошел Бедреддин под наблюденьем, но без помощи шейха: «тауба» — покаяние, «вара» — осмотрительность, «зухд» — воздержание, «факр» — нищета. От внешнего, преходящего устремил он свой взор к вечному, к абсолюту. Скрупулезно отличая дозволенное от запретного, воздерживался от последнего. Затем стал избегать и лишнего — удобного платья, вкусной еды, всего, что могло отвратить его помыслы от Истины, — родни, знакомых, сына, жены, земляков. Нищета теперь стала не отказом от материальных благ, а осознаньем того, что всё без исключения, даже движенья его собственной души, не является достоянием его личности.

И он уразумел: сердце — самая большая опасность на свете. Религия, воспитание, образование отделяют человека от сердца еще ребенком. Ум куда безопасней, с ним знаешь, где ты. С сердцем никто не знает, где он. С умом все высчитано, размерено, исчислено. И ты чувствуешь толпу, которая всегда с тобой, позади, впереди тебя. Это дает ощущение безопасности. С сердцем ты всегда одинок.