Радий Фиш - Спящие пробудитесь

Быстрей других опомнился сотник Сары Салор. Вместе с остатком своей сотни, в которой были и Кулаксыз с Гюндюзом, пустился вслед за государем.

Хасан-ага и его люди спокойно глядели на приближавшихся. Верно, думали: следует их призыву. А когда узнали Мусу Челеби, было поздно. Хасан-ага растерялся, открыл было рот, чтобы крикнуть. Но сабля Мусы Челеби, сверкнув на солнце, снесла с него голову. Струя крови ударила в гриву прянувшего от испуга коня, тело воеводы повалилось акынджи под ноги.

Муса не успел снова занести саблю. Его правая рука, отсеченная страшным ударом, упала на землю, рядом с окровавленной головой.

— Отдайте… — Отдайте… Аллах… — Кулаксыз попытался сесть. — Мамочка… Вот государь…

Гюндюз придержал его за плечо.

— Лежи, брат, спокойно… Даст Аллах — поправишься… Государь тебе без пользы теперь…

Какой государь грезился ему. Мехмед Челеби? Или Муса?

Потеряв руку, Муса не потерял мужества. Зажав обрубок руки под мышкой, он развернул коня и пустил его в сторону поля.

Подоспели акынджи Сары Салора. Прикрывая государя, кинулись в схватку.

Муса Челеби, наверное, ушел бы: на выручку ему спешили янычары, да и стан был недалек. Но его вороной, перескочив через арык, орошавший поле водами Искара, увяз в грязи.

Мусу Челеби настигли. Окружили. Сбили наземь. Связали и, перекинув через седло, представили брату.

Мехмед Челеби глянул молча и махнул рукой. Начальник его охраны Балтаоглу знал, что это значит. Отвел Мусу в сторону, захлестнул на его шее тетиву и удушил.

По повелению нового государя тело его брата как доказательство победы было торжественно отправлено в Бурсу для погребения в усыпальнице Османов.

А Гюндюз, раненный в плечо, три дня с короткими привалами по ночам вез в Эдирне своего друга Кулаксыза Алпа — он был чуть не насквозь пронзен тяжелым сербским копьем. Для равновесья приторочил к коню с другого бока сотника Сары Салора, исколотого саблями, потоптанного копытами. Надеялся на шейха Бедреддина — о его искусстве целителя рассказывали чудеса.

Салор Сары умер на втором перегоне, но Гюндюз не сказал об этом Кулаксызу. Хоронить, перегружать вьюки, искать новый противовес у него не было сил. Последний комок черного горького мумиё — Гюндюз время от времени клал его под язык, чтобы утишить боль и унять слабость, — он отдал другу, когда тот стал просить оставить его. Все равно, мол, помирать, так хоть мучений меньше.

Когда прискакали в Эдирне, старый боевой товарищ Бёрклюдже Мустафа все понял с полуслова. Тут же отвел Гюндюзу с Кулаксызом келью в обители. Позвал шейха Бедреддина. Тот осмотрел Гюндюза, сказал: «Будешь жить, джигит!» Поруб на его плече был чистый, широкий, такие заживают быстро. А вот у Кулаксыза Алпа рана пошла пузырями, появился запах, поднялся жар. Шейх только головой покачал: «И как его довезли?!» В поджаром, иссеченном шрамами теле Кулаксыза жил, однако, могучий дух: не мог он подвести товарища, который столько сил потратил на заботы о нем. Только когда прибыли в Эдирне, Кулаксыз впал в беспамятство.

— Не надо… К Орхану… Без толку, — чуть шевеля губами, шептал раненый.

Гюндюз услышал. И понял его.

Орханом звали сына старшего из наследников Сулеймана Челеби, приконченного туркменами в деревне Дюгюнджюлю по дороге в Константинополь. В обмен на помощь византийцев Сулейман, сражаясь с Мусой, отдал императору не только города, завоеванные отцом, но и собственного наследника. Орхана держали в Константинополе заложником. Когда же Муса, победив брата, потребовал от императора уплаты оброка и явился под стены города, византийцы, поднаторевшие в интригах, немедля выпустили Орхана в поле. Ведь он стал теперь соперником Мусы в борьбе за стол Османов. Орхан собрал в Валахии дружину и объявился в османских пределах.

В ночь после пораженья под Чамурлу и гибели Мусы кой-кто из акынджи, помоложе, решил податься к Орхану, лишь бы не склонить голову перед великими беями и их государем Мехмедом Челеби. Лежавший у костра на бараньем кожухе Кулаксыз Али, как ни тяжко ему было, вмешался в спор:

— Что толку от Орхана? Мало вам Мусы?! Теперь своя голова надобна.

Уже в обители узнал Гюндюз, что после победы над Мусой, Мехмед Челеби изловил Орхана, перебил всех, кто был с ним вместе, и, выколов племяннику глаза, отправил его в Бурсу вслед за трупом дяди.

Прав Кулаксыз Али. По крайней мере с него, Гюндюза, хватит. Вдосталь помахал саблей за государей. Своя голова надобна. Что, однако, имел в виду Кулаксыз Али? Потолковать бы об этом с Бёрклюдже Мустафой.

Кулаксыз Али, доблестный джигит акынджи, сражавшийся во славу четырех султанов — Мурада, Баязида, Сулеймана и Мусы, — окончил земной путь в предпоследнюю пятницу месяца джумада-ль-уля восемьсот пятнадцатого года хиджры, или тридцать первого июля тысяча четыреста тринадцатого года. В этот самый день в соборной мечети престольного града Эдирне, а также во всех остальных мечетях Османской державы была прочитана хутба на имя нового султана Гияэддина Эб-уль-Фехта Мехмеда бин Эбу-Язпда эль-Кпришчи, или, попросту говоря, Мехмеда Челеби.

Вслед за тем вышел высочайший фирман: молодого вельможу Коюна Мусу предать жестокой казни, бейлербея Мехмеда Михальоглу отправить в Токат, заключить в темницу Бедеви Чардагы, а кадиаскера Бедреддина Махмуда сослать в Изник, всемилостивейше положив ему на содержанье тысячу серебряных акче.

Белобородый старик с длинным лошадиным лицом склонился над низким столиком. Ноги в шерстяных горской вязки чулках, чорабах, и кривоносых туфлях поджаты под себя. Тростниковое перо, калам, летает по белой самаркандской бумаге. Периоды получаются длинные, приходится прерывать их на полуслове и макать калам в золотую квадратную чернильницу.

За долгую жизнь так и не овладел он искусством профессиональных писцов набирать ровно столько чернил, чтобы все они сбежали с калама в тот миг, когда надо поставить последнюю точку. А ведь от этого зависели красота и внятность письма. У него же строки горбатились, буквы налезали одна на другую. Как все думающие люди, он не придавал привычно округлые формы уже известным мыслям, а едва успевал поспешать за теми, что приходили ему в голову, и оттого почерк у него стал маловразумителен особливо теперь, на склоне лет.