Марк Твен - Жанна дАрк

— Случалось ли тебе когда-нибудь обнимать святую Маргариту или святую Екатерину?

— Да, обеих.

На злом лице Кошона промелькнуло выражение удовольствия, когда она это сказала.

— Не в честь ли твоих видений ты вешала гирлянды на l'Arbre Fee de Bourlemont?

— Нет.

Кошон опять доволен. Без сомнения, он будет утверждать, что она украшала Древо цветами, побуждаемая греховной любовью к феям.

— Когда святые являлись к тебе, то кланялась ли ты, проявляла ли свое благоговение, становилась ли на колени?

— Да, я почитала их и всеми силами старалась проявить свое благоговение.

Это мало пригодится Кошону, если он сумеет представить дело так, как будто она почитала не святых, но дьяволов, принявших чуждый им образ.

Потом начались рассуждения о том, что Жанна скрывала от родителей свои сверхъестественные сношения со святыми. Это могло принести им большую пользу. И действительно, обстоятельство это было подчеркнуто особой сноской на полях одной из страниц proces: «Ни родителям, ни кому-либо другому она не сообщала о своих видениях». Возможно, что такое неповиновение родителям послужит само по себе доказательством сатанинской основы ее деяний.

— Думаешь ли ты, что поступила правильно, уйдя на войну без родительского соизволения? Написано ведь: чти отца твоего и матерь твою.

— Во всем, кроме этого, я оказывала им повиновение. А в этом поступке я письменно покаялась перед ними и получила их прощение.

— А! Ты каялась перед ними? Значит, ты признавала себя виновной в том, что ушла без их позволения!

Жанна была возмущена. Глаза ее сверкнули, и она вскричала:

— Мне повелел Господь, и я должна была уйти! Будь у меня сотня отцов и матерей, будь я королевская дочь, я все равно ушла бы.

— Спрашивала ли ты у твоих Голосов, можно ли тебе сказать родителям?

— Они хотели, чтобы я им сказала, но я ни за что не осмелилась бы причинить родителям это страдание.

По мнению судий, такое опрометчивое решение было признаком гордости. А от гордости этого рода один шаг до кощунственного обожествления.

— Твои Голоса называли тебя «дщерью Господа»?

Жанна ответила прямодушно и доверчиво:

— Да. Еще до осады Орлеана — и после того — они называли меня «дщерью Господа».

Они занялись поисками еще каких-нибудь доказательств гордости и суетности.

— На каком коне ты ехала, когда была взята в плен? От кого ты получила его?

— От короля.

— Были у тебя еще какие-либо королевские подарки? Какие-либо богатства?

— У меня были собственные лошади и вооружение; кроме того, мне были даны деньги для уплаты жалованья моим служащим.

— Была ли у тебя казна?

— Да. Десять или двенадцать тысяч крон. — И она добавила с наивностью: — Не слишком большие деньги для ведения войны.

— Не у тебя ли теперь эта казна?

— Нет. Эти деньги принадлежат королю и находятся на сохранении у моих братьев.

— Что это за оружие ты принесла в дар церкви в Сен-Дени?

— Мой набор латных доспехов и меч.

— Не для того ли оставила там оружие, чтобы оно являлось предметом поклонения?

— Нет. То был поступок благочестия. Воины, получившие рану, придерживаются обычая приносить подобный дар этой церкви. А я была ранена под Парижем.

Решительно ничто не могло воздействовать на их каменные сердца, на их заглохшую фантазию. Они остались безучастны даже к этой милой, так просто нарисованной картинке, на которой была изображена раненая девушка-воин, вешающая свои игрушечные доспехи рядом с угрюмыми, запыленными кольчугами исторических защитников Франции. Нет, для них тут ничего не было; они ценили только то, чем можно было так или иначе повредить и нанести обиду этому неповинному созданию.

— Кто кому больше помогал: ты своему знамени или знамя — тебе?

— Кто бы кому ни помогал — это не имеет значения: ведь победы были дарованы Богом.

— Но сама-то ты полагалась больше на себя или же на свое знамя?

— Ни на себя, ни на знамя. Я уповала на Бога, и больше ни на кого.

— Во время коронации не было ли твое знамя обнесено вокруг короля?

— Нет. Не было.

— Почему твоему знамени было отведено место на коронации, предпочтительно перед знаменами других полководцев?

И тогда кротко и тихо прозвучал тот трогательный ответ, который будет жить, пока жива человеческая речь, и будет переводиться на все языки, и будет неизменно, вплоть до последнего дня, волновать все человеческие сердца:

— Оно разделило тяжесть трудов — оно заслужило и радость почета {Ее слова переводились много раз, но всегда безуспешно. В подлинной ее речи есть нечто неотъемлемо трогательное что делает тщетными все попытки передать эти слова языком другой страны. Есть в них какое-то тонкое благоухание исчезающее в передаче. Вот что сказала она:

«Il avait ete a la peine, c'etait bien raison q'uil fut a l'honneur».

Монсиньор Рикар, почетный генерал-викарий архиепископа Экского (Aix), дал весьмаметкий отзыв (см. «Jeanne d'Arc la Venerable», стр. 197) об «этом вдохновенном ответе который навеки запечатлен в истории знаменитых изречений как вопль французской и христианской души смертельно раненной в своем патриотизме и в своей вере». — м. Т. }.

Как это просто сказано, и как красиво! И как рядом с этим бледнеет заученное красноречие светил ораторского искусства! Красноречие было прирожденным даром Жанны д'Арк, и этот дар проявлялся у нее без принуждения, без подготовки. Ее слова были так же возвышенны, как ее деяния, как ее душа: они зарождались в великом сердце и чеканились великим разумом.

Дальнейшая деятельность малого тайного суда ознаменовалась поступком столь низменным, что и теперь, дожив до глубокой старости, я не могу хладнокровно об этом вспоминать.

В самом начале своих сношений с Голосами, в Домреми, Жанна, тогда еще ребенок, дала торжественный обет посвятить свое чистое тело и свою чистую душу служению Богу. Как вы помните, родители, желая воспрепятствовать ее воинственным намерениям, потащили ее на суд в Тул, чтобы принудить к браку, на который она никогда не давала согласия, — к браку с нашим бедным, добродушным, хвастливым, огромным, доблестным, и дорогим, и незабвенным товарищем — знаменосцем, который пал в честном бою и спит непробудным сном вот уже шестьдесят лет, — мир его праху! И вы помните, что Жанна, когда ей было шестнадцать лет, предстала перед этим почтенным судом, сама повела свою защиту, изорвала в клочки все притязания бедного Паладина и развеяла их по ветру; вы помните, что пораженный старик судья отозвался о ней как о «дивном ребенке».

Вы помните все это. Представьте же себе, что я почувствовал, когда эти лживые попы, благодаря которым Жанна на протяжении трех лет должна была четыре раза вступать в неравную битву, — когда они начали сознательно извращать все обстоятельства этого дела и выставлять его в таком свете, как будто Жанна привлекла Паладина к суду и, лживо утверждая, что он обещал на ней жениться, хотела его принудить к этому.