Марк Твен - Жанна дАрк

Судья продолжал настаивать, чтобы она подчинила свои деяния решению Церкви. Она сказала:

— Я подчиню их решению Господа нашего, Который послал меня. Мне кажется, что Он и Его Церковь нераздельны и что тут не может быть разногласий. — Потом она повернулась к судье и сказала: — К чему эти пустые слова?

Тогда Жан де ла Фонтэн указал на ошибочность ее мнения, будто Церковь едина. Есть две Церкви: Церковь Торжествующая, которая есть Бог, святые, ангелы и праведники, пребывающая на Небе; и Церковь Воинствующая, которую олицетворяют наш святой отец, Папа Римский, наместник Божий, прелаты, духовенство и все добрые христиане и католики, — эта Церковь пребывает на земле, руководится Святым Духом и не может заблуждаться.

— Согласна ли ты подчиниться решению Церкви Воинствующей?

— К королю Франции меня послала Церковь Торжествующая, пребывающая на горних высотах, и только этой Церкви я дам отчет в своих делах. Церкви Воинствующей я ничего теперь не могу ответить.

Суд принял к сведению этот смелый отказ, чтобы в свое время извлечь из него пользу; а пока вопрос этот был оставлен, и началась долгая травля с прежними затасканными вопросами — они занялись опять феями, видениями, мужским платьем и тому подобными придирками.

После полудня сатанинский епископ занял председательское кресло и самолично возглавил остальную часть судебного заседания. Под самый конец один из судей задал следующий вопрос:

— Ты сказала монсиньору епископу, что будешь отвечать ему, как самому Папе, нашему святому отцу; а между тем ты упорно оставляешь без ответа многие вопросы. Быть может, Папе ты отвечала бы с большей полнотой, чем мон-синьору из Бовэ? Вероятно, ты сочла бы себя обязанной давать более обстоятельные ответы Папе, наместнику Бога?

И грянул гром среди безоблачного неба:

— Приведите меня к Папе. Я буду говорить ему все, что считаю нужным.

Багровое лицо епископа побледнело от замешательства. Если б Жанна знала! Если б она знала! Она подложила мину под этот мрачный заговор, и ей теперь ничего не стоило бы взорвать затеи епископа и развеять их по ветру; но она не знала этого. Она проронила свои слова по наитию, не подозревая, какая страшная сила таится в них, и некому было разъяснить ей, что она сделала. Я знал; знал и Маншон. И если бы она умела читать, мы могли бы надеяться как-нибудь послать ей весточку; но Жанна поняла бы только живую речь, а к ней никого близко не подпускали. И она продолжала сидеть, еще раз увенчанная лаврами победы, — сама того не зная. Она была страшно утомлена долгой борьбой или недугом, иначе она заметила бы впечатление своих слов и отгадала бы причину.

Много удачных ударов нанесла она, но это был самый удачный. Она воззвала к Риму. То было ее неоспоримое право. И если бы она продолжала настаивать, затея Кошона развалилась бы, как карточный дом, и он, в конце концов, потерпел бы беспримерно позорное поражение. Он умел дерзать, но у него не хватило бы дерзости противостоять этому требованию, если бы Жанна в нем упорствовала. Однако — нет: она, бедняжка, не знала, насколько этот могучий удар приблизил ее к жизни и к свободе.

Франция не была Церковью. Риму незачем было губить эту посланницу Бога. Рим дал бы ей справедливый суд, а это обеспечило бы ее спасение. Жанна покинула бы этот суд свободная, осыпаемая почестями и благословениями.

Но, видимо, была не судьба. Кошон сразу перевел речь в другое русло и поспешил закончить заседание. Когда Жанна удалялась медленной поступью, волоча тяжелые цепи, я почувствовал себя разбитым, ошеломленным; и я повторял про себя: «Так еще недавно она произнесла спасительное слово; она могла бы получить свободу; а между тем она идет на смерть; да, на смерть: я знаю, я чувствую это. Они удвоят стражу; они отныне никого не подпустят к ней, чтобы она не получила предупреждения и не повторила своих слов». Я пережил самый горький день за все это злосчастное время.

Итак, закончился и второй суд в тюрьме. Закончился, не дав определенного исхода. Я уже описал вам, каков был этот суд. В одном отношении он был еще низменнее, чем предыдущий, ибо на этот раз Жанне не сообщали выставляемых против нее обвинений и она была вынуждена сражаться в темноте. У нее не было возможности обдумать что-либо заранее; она не могла предвидеть расставленных сетей, не могла к ним приготовиться. Надо было обладать великим бесстыдством, чтобы так злоупотреблять беспомощностью бедной девушки. Случилось во время заседаний, что в Ру-ан заехал некий искусный законовед из Нормандии, мэтр Луайе, и я, кстати, сообщу вам его отзыв об этом суде, чтобы вы не сомневались в правдивости моего рассказа и не думали, что я, увлекшись защитой, преувеличиваю несправедливости и беззакония, жертвой которых была Жанна. Кошон показал Луайе свой proces и попросил его высказаться о суде. И вот какой отзыв он дал Кошону: он сказал, что вся эта затея не стоит выеденного яйца, потому что, во-первых, заседания суда были тайные, и этим исключалась свобода слова и действий обвиняемой стороны; во-вторых, обвинением была затронута честь французского короля, а между тем ему не предложили явиться для своей защиты или прислать своего уполномоченного заместителя; в-третьих, обвиняемой не были сообщаемы статьи обвинения; в-четвертых, обвиняемая, несмотря на свою молодость и неопытность, была вынуждена вести свою защиту без помощи адвоката, между тем как решался вопрос ее жизни и смерти.

Понравился ли Кошону такой отзыв? Нет. Он обрушился на Луайе, осыпал его самой необузданной бранью и поклялся, что утопит его. Луайе бежал из Руана и поспешил покинуть Францию; только этим он спас себе жизнь.

Как я уже сказал, второй суд кончился, не приведя ни к чему определенному. Однако Кошон не сдавался. Ему ничего не стоило созвать третий суд и — четвертый, и пятый, если будет нужно. Ему была почти обещана огромная награда — руанское архиепископство, если увенчаются успехом его старания сжечь тело и обречь на вечные муки душу этой молодой девушки, которая никому не сделала зла; а за такую цену, как сан архиепископа, такой человек, каким был Кошон, согласился бы сжечь и погубить пятьдесят ни в чем не повинных девушек, а не только одну.

И вот он на другой же день снова принялся за работу; и на этот раз он был уверен в себе и злорадно предвкушал успех. Ему и остальным крючкотворцам пришлось потратить девять дней на то, чтобы нахватать из показаний Жанны достаточное число отдельных мест и, прибавив немалую долю собственных измышлений, соорудить из всего этого новую пирамиду улик. И получилось страшное здание — целых шестьдесят шесть статей!

Этот огромный документ был на следующий день, 27 марта, отвезен в замок; и там началось новое разбирательство в присутствии двенадцати тщательно подобранных судей.