Явдат Ильясов - Золотой истукан

А еще через день унылого пути случилась беда. У дальних костров (на стоянках евреи держались особняком) учинился тревожный гвалт. Умер, не выдержав жары, старый еврей, чахнувший всю дорогу от Черной горы.

Ну, умер, так умер, — сидел бы дома, не тащился по зову злого духа наживы за тридевять земель.

Не в том беда, что умер дряхлый старик, отживший свое, а в том, что евреи проворно развязали бурдюки… и вылили воду из них на землю. Аланы, вступив с ними в драку, спасли часть воды, но самую малость.

Даже Руслан, впервые оказавшийся в пустыне, уразумел, что вылить здесь воду — значит обречь и себя, и других на верную гибель.

— Смерть приносит ангел Саммаэль, — растолковал ему Лейба, — в виде ядовитой капли на конце меча. Вольет эту каплю хворому в рот — и мертв человек.

— Черт с ним, с ангелом Самосъелом, и с тем, кто умер, — его уже не воскресить! Воду-то зачем выливать?

— Совершив свое дело, ангел смерти омывает огненный меч в близлежащей воде. Посему эту воду надо вылить, чтоб не погибнуть.

— Без воды скорее погибнем. Не знаю, как Пинхас, — может, ему какой-нибудь ангел и достанет воды с неба, а нам где ее тут взять?

— Пей, — алан Арсамух протянул ему флягу. — Эх, не хватит воды до Хорезма, Придется пить верблюжью кровь — одно спасенье.

— Вам хорошо, вам разрешается пить кровь животных, — вздохнул еврей. — А для нас это грех. Сказано в книге Левит: «Душа всякого тела есть кровь его; всякий, кто будет ее есть, истребится». Так Пинхас говорит, — я-то сам читать не умею.

— Не умеешь читать, — вмешался Карась, — откуда знаешь, что написано в этой книге?

— Пинхас говорит.

— А может, он врет, твой Пинхас?

— Нет. Он талмуд-хахам, большой знаток писания. Даже мясо мы едим обескровленное. С кровью — грех.

— А дышать вам не грех?! — загремел Арсамух. — Ешьте прах, пейте мочу, это ваше дело. Но не заставляйте страдать других из-за ваших обычаев.

— Я чем виноват? — Лейба не сводил жалостных глаз с фляги у губ Руслана. Когда воды вдоволь, не хочется пить. Но стоит узнать, что воды уже нет и больше не будет, — как назло, сразу же охватывает яростная жажда. С едою тоже так.

Руслан — несмело:

— Можно дать ему?

Арсамух — великодушно:

— Дай. Только он после тебя не станет пить. Ты — нечистый, а он, видишь ли, благородный. Не дай бог, осквернится.

Лейба, хватая флягу:

— Какой благородный? Я всего лишь ам-хаарец. И все мы божьи дети. И плевать мне на Пинхаса, если хочешь знать. Хоть и сказано в трактате Сангедрин, лист сто десятый, страница первая: «Кто думает плохо о законоучителе, грешит так же, как если бы это относилось прямо к богу». О Яхве! Что пред тобою наша добродетель, наше могущество, наша справедливость? — Он боязливо оглянулся — и жадно припал к фляге, к которой только что прикасались губами презренные язычники. Затем протянул ее Карасю: — Хочешь?

— Хочу.

— Вот и побратались, — усмехнулся алан. — У нас есть обычай брататься вином и кровью. Ну, что ж, а мы побратались водою, то есть тем, что сейчас для нас дороже вина и даже крови.

Вода и кровь. Человечья кровь, конечно, не вода, верно сказано, но без воды кровь тоже не кровь: сгущаясь, она превращается в вязкую патоку. Началось самое страшное, что может быть в пустыне: медленное усыхание под палящим, злобно пылающим солнцем.

Что Пинхасу? Ему хорошо. Одолжил у находившихся в караване знатных хорезмийцев мех воды — и благополучен. А пленные? Никто не поднимал упавших русичей. А считать их — считали: как-никак хорезмшахово достояние, за него придется отвечать.

— Сорок пять, — сокрушался Пинхас. — Учил рабби Элеазар Каппор: «Не по своей воле ты создан, не по своей воле живешь, не по своей воле умрешь». Мишна, трактат Абот. Глава четвертая, раздел двадцать второй…

Умер бы и Руслан. Умер бы и Карась.

Умер бы и Лейба, которому хозяин не давал ни глотка воды.

Если бы Арсамух, бог весть почему, не наливал Руслану из своего, почти пустого, бурдюка каждый день чашку воды, а Руслан не делился ею с Карасем и Лей-бой.

Умереть-то они не умерли, но были к этому очень близки, когда однажды в полдень с многоголосым воплем на караван налетел, щетинясь копьями, большой конный отряд.

Переполох:

— Тюрки, тюрки!

— Чего смотрите?! — орал Пинхас алану Арсамуху — Вынимайте оружие!

— Молись Яхве, — отвечал ему алан невозмутимо. — Он спасет.

Руслан:

— Будут грабить сейчас, убивать?

Лучше б убили. Если тюрки схватят его, уведут, — то куда, в какие еще края, неведомо жуткие, заведут?

— Не должны бы, — спокойно сказал Арсамух. — Инэль-Каган, их вождь, в дружбе с хорезмшахом.

Лейба:

— Все, что делает Милосердный, делает к добру. Берахот, лист…

Арсамух:

— Ох, и въедливый ты старичок! Зануда ты, я вижу, сам талмуд-хахам, не хуже Пинхаса. Помолчи-ка! Вон, тюрки машут пикой, что-то хотят сказать.

Со стороны степняков донеслось:

— Эй, не бойтесь! Нас послал Инэль-Каган. Воды не надо? Четыреста полных бурдюков. Обменяем на золото.

…Вечером Лейба плакал у костра:

— У меня золота нет, и не было никогда. Говорю Пинхасу: дай взаймы. Дам, говорит, а ты дай сейчас обязательство на пергаменте: будем дома, уступишь мне дочь свою Иаиль. Ах, Иаиль, Иаиль! Я говорю: какой же ты честный еврей, если хочешь единоверца облапошить? За глоток божьей воды просишь дочь, мою единственную радость? Ах, Иаиль. Он говорит: «Праведник Иаков за миску похлебки купил первородство у брата родного, Исава; я же тебе, болван, ам-хаарец, даю за сопливую дочку твою целый мех свежей воды». Ах, Иаиль!

— И ты, конечно, согласился?

— Я?! Господь, сохрани! Лучше мне умереть от жажды, чем отдать мою дочь, мою лилию, этому живоглоту…

Нет, не умер Лейба от жажды.

Руслан делился с ним, а иногда уступал всю свою долю (все-таки старый, слабый человек, а он, Руслан, молодой, он выдержит), — евреи снова стали выдавать пленным русам по две, по три чашки воды. Не выдавать — что скажут хорезмшаху, если все рабы умрут и спросит царь, где же дар хазарского кагана. Откуда было знать Руслану, что добротой своей он навлечет на себя большое несчастье, — и через это несчастье обретет великое счастье?

Воистину, нет худа без добра.

— Аза, Ануш, Баян-Слу… Баян-Слу! Алан, Руслан, Калгаст, Кубрат, — прости, родной. Я виноват. Я не виноват. Идар в огне. Я в огне. Карась, где ты? Сними котел с моей головы. Горячий. Лейба! Ах, Иаиль, Иаиль…

Хворь началась остро и сразу. Руслан горел от внутреннего жара, от дикой боли голова будто разламывалась надвое. Спать он не мог, день и ночь метался в бреду.

В миг просветления услышал над собою разговор. Незнакомый голос:

— Надо бросить его. Зачем тащить? Все равно умрет. Злой дух пустыни тронул беднягу.

Голос Пинхаса: