Явдат Ильясов - Золотой истукан

— Зачем бросать! А вдруг оживет? Есть у меня знакомый лекарь… Отдайте мне руса за три медяка, — большего он не стоит сейчас. Вылечу, подкормлю-продам за десять злотых. Сказано: «Кто не печется о выгоде, тот будет разорен».

— А если не оживет? Пропали три медяка.

— Бог милостив. Сказано в Берешит раббе: «Нет ни одной былинки на земле, которая не имела бы своего ангела на небесах». Может, ангел этого руса поможет ему.

— Что ж, давай три медяка. Прогадаешь — на нас не сетуй.

— Лейба!

— Я здесь, господин.

— Пусть твой сын Аарон сбегает к лекарю Сахру. Надо руса лечить.

— Придет ли Сахр, станет ли он лечить раба? Как-никак — придворный лекарь.

— Придет и станет. Он мой должник.

— Все-таки… упрямый человек.

— Пусть Аарон пообещает ему хорошую выпивку, закуску, — сразу прибежит.

— Но, господин…

— Оставь пререкания! Прочь с моих глаз. Даже в подлых христианских писаниях сказано: «Слуги, со страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым». Ясно? Беги…

Аарон, юноша рослый, здоровый, точно базарный борец, живо отыскал в путанице городских узких улочек ветхую, простую; без узорной резьбы, калитку в столь же ветхой, во многих местах оползшей, глинобитной ограде.

Не скажешь, что здесь живет придворный лекарь.

Зато внутри — благодать. Огромная шелковица плотным шатром накрывает весь дворик, и под ней, у ручья, в зеленой темноте, скрестив ноги на ветхом коврике, маленький лекарь Сахр выслушивает жалобы хворых, — людей, по одежде простых, неимущих, робко сидевших перед ним на корточках.

— Обожглась, — стонет женщина, осторожно покачивая руку, обмотанную грязным тряпьем.

— Ах, бедняжка! Сделай примочку из ячменной водки. Следующий!

— В желудке боль.

— Примочку из ячменной водки. Ну, а ты чем страдаешь?

— Судорогами в ногах.

— Поставь их в ячменную водку.

И так далее:

— Лихорадка? Ячменную водку…

— Кашель? Ячменную водку…

— Горячка? Ячменную водку…

— Благодетель! Дай бог тебе всяческих…

— Будьте здоровы. Эй! — крикнул Сахр уходящим больным. — Заберите ваши приношения, — лучше детей своих накормите. У меня со вчера осталось два хлебца, мне хватит.

— Смеешься ты, что ли, над ними? — сказал удивленный еврей, когда они остались вдвоем. — От всех болезней одно средство советуешь: ячменную водку, ячменную водку…

— Не до смеха тут, балбес! Советую средство, которое им по средствам. Чудодейственных индийских притираний им не на что купить. А ячмень действительно целебный злак. Даже вода, которой поливали ячменное поле, помогает от многих болезней. Тем более — водка. Хочешь, выпьем? — Он щелкнул пальцами по закупоренному кувшину, охлаждавшемуся в ручье. — Как раз ячменная. А то ты отчего-то бледный. Не сухотка ли у тебя, не чахотка ли? А может, водянка? Ячменную водку…

— Нет, нет! Слава богу, ни сухотки нет у меня, ни чахотки.

— Вижу.

— Да и пить мне с тобою нельзя.

— Это почему же?

— За питье нееврейского вина — семьдесят три поста на меня будет наложено.

— Кем?

— Законоучителем.

— Откуда он узнает, что ты пил нееврейское вино?

Аарон — смущенно:

— Я… должен буду… ему сказать…

— Эх, вы… люди. По рукам и ногам вас опутал Талмуд. Без него ни чихнуть, ни плюнуть не можете. А я вот пью с удовольствием всякое вино. — Он вынул кувшин из воды, откупорил его, плеснул водки в круглую чашку. — И нееврейское, и еврейское, и персидское, и греческое — любое, какое попадется.

Он выпил, поморщился, закусил редькой.

— Нам наша вера велит пить вино, — сказал Аарон. — После молитвы еврей должен выпить. А ты зачем пьешь?

— Зачем? — задумался Сахр. — Трудно сразу сказать. А! — Он озорно блеснул карими глазами. — Наверное, затем, чтоб приобщиться к всемирному содружеству дураков, не выделяться средь них, — ведь они в большем почете, чем умные. Зачем пришел?

— Пинхас тебя зовет.

— Требует долг?

— Нет. Раба надо лечить.

— С каких это пор Пинхас до того возлюбил своих рабов, что зовет к ним придворных врачей?

— Купил на днях по дешевке, надеется на нем заработать. Это рус. Моих лет. Жаль, если умрет.

— Рус? Любопытно. Что с ним такое?

— Лихорадка. Но какая-то особая.

— Ладно, бери мою сумку, — вот эту, ковровую. Пойдем, посмотрим. — Невысокий, легкий, по-юношески стройный, хотя ему было уже за сорок, Сахр двинулся к выходу.

— Настали времена, — вздохнул Сахр, когда они, утопая по щиколотку в горячей бархатной пыли, шли к еврейскому кварталу по пустынным безлюдным улочкам города между глухими глинобитными оградами, из-за которых почти не слышалось песен, криков, смеха, иных звуков жизни. — Хиреет город. Вся жизнь переселилась в усадьбы да замки полевые, где каждый князь — сам себе шах, сам себе и господь.

— Пришли.

— Бывал я здесь.

Два столба, между ними, через улицу, протянута цепь. Это «эруб» — застава, за которой живет своей жизнью еврейская община.

— Эх, люди… — опять вздохнул Сахр: — Отгородились от белого света железной цепью и думают — им от этого хорошо.

— А чем плохо?

— Хотя бы уж тем, что человек, по доброй воле своей заточивший себя в темницу и просидевший в ней всю жизнь, перестает быть человеком.

— Ну, нам тут вовсе не худо.

— Знаем. Слыхали.

Внутри этой «исроэл-махалле», представлявшей собою крепость, двор Пинхаса, с его высоченными толстыми стенами и огромными воротами, тоже был настоящей крепостью. Здесь все говорило о прочном достатке, — не то что в жалкой хижине чудаковатого лекаря.

Господский дом со множеством дверей, увенчанных алебастровыми решетками для света (окон тут не признают), с просторной террасой, густая тень которой подчеркивает четкость резьбы на стройных столбах навеса. Вдоль стен, огораживающих широкий, как поле, двор — кухни, конюшни, хлевы, склады для хлеба, для дров и прочего имущества, лачуги для слуг и множество других хозяйственных построек.

На середине двора большой водоем, перед ним глинобитное возвышение для отдыха, утопающее в тени развесистых яблонь. И затейливый солнечный узор, местами падающий сквозь ветви на ковры, коими покрыто возвышение, причудливо сочетается с их вычурным узором. И с яркими красками ковров соперничают пахучие цветы, которыми обсажен водоем. Не поверишь, сам не увидев, что в этом голом пыльном городе, в скопище желтых лачуг, раскаленных солнцем, прячется этакий райский уголок.

— А, Сахр, — не очень-то приветливо встретил врача Пинхас.

— А, Пинхас, — столь же сдержанно ответил ему Сахр. — Где твой больной?

Больной лежал в дальнем углу двора, в пустой каморке рядом с отхожим местом, на камышовой циновке.

— Ох-хо, — охал Сахр, осматривая Руслана. — Глаза воспалены, лицо тоже. Весь усох. У него обезвожена кровь. Воды не хватало, что ли, в пути? — обратился лекарь к Пинхасу.