Мортеза Каземи - Страшный Тегеран

— Такой молодой! Жалко его! — горестно сказали мать и сестра.

Что касается службы, то хотя мать не любила и очень боялась казенных учреждений, считая все их «безбожными» в самой их основе, но, так как сыну больше нечего было делать, она согласилась и прибавила, что у нее тоже есть приятное известие.

Юноша сгорал от нетерпения узнать, в чем дело. В эту минуту его сестра вдруг вышла из комнаты. Мать, глядя ей вслед, сказала:

— Мешади Мохаммед-Хасан «аджиль-фуруш», отцовский приятель, прислал сегодня просить у меня ее руки. Сестру свою прислал. Ну, я сказала ей правду, что за твоей сестрой ничего нет. А она говорит: «Мы на чужое добро не заримся. Брат хочет иметь порядочную, степенную да послушную жену». Я спросила у твоей сестры, — она согласилась. Через три дня повенчаем их.

Со всех сторон шли к Джаваду приятные новости, только не от Фероха.

Весело поужинала в тот вечер бедная семья. А утром Джавад пошел в Управление Почт.

Когда пришел Ахмед-Али-хан, Джавад был официально назначен пишхедметом, и ему объяснили, в чем будут заключаться его обязанности.

Через три дня состоялся агд сестры, и она, с обоими детьми, уехала к мужу. У того тоже было от первой жены двое ребят. У всех у них было теперь с кем играть и кого называть отцом и матерью.

Джавад ретиво приступил к службе и работал очень аккуратно. Благодаря его усердию и тому, что он вовремя приходил на службу и хорошо за всем следил, ему за год два раза прибавили жалованье — каждый раз по туману. Они с матерью жили спокойно и счастливо. Однако он чувствовал, что служба эта не по нему, и все время подумывал, как бы найти себе какое-нибудь другое дело.

Он стал экономить и за год отложил из жалованья около сорока туманов. К концу года Ахмед-Али-хан получил повышение и уехал служить в один из северных городов. Джавад, считавший, что на этой службе он многого не добьется, подал в отставку. Он решил со своим капиталом в сорок туманов открыть табачную лавочку, то есть, в сущности, заняться набивкой папирос. Сначала он снял маленькую лавчонку в конце базара. Потом кто-то из приятелей посоветовал ему переехать в квартал Казвинских Ворот, где у него могло быть больше заказчиков.

И он очутился у Казвинских Ворот. Там поблизости, как мы знаем, он и был пленен Джелалэт.

Повесть о их любви скоро перестала быть достоянием их одних. Узнали матери.

Раньше Джелалэт, бывало, целые вечера просиживала возле матери, беседуя с ней. Теперь она от захода солнца и до ужина оставалась на дворе и разговаривала с Джавадом.

Кликнет ее мать, а она отвечает:

— Ах, господи, что вы все кричите! Ну уж, иду, иду!

Придет в комнату:

— Ах, мамочка, если бы вы знали, какие удивительные вещи происходят в городе. Знаете, что ага Джавад рассказывает?

И мать забывает уже, что дочери так долго не было, и думает: «Уж не открыли ли френги эликсир, возвращающий старухам молодость, так что и она сможет помолодеть, купив себе баночку, другую». Она спрашивает:

— Что же такое случилось?

Как-то раз Джелалэт недовольно и сердито ответила ей:

— Мамочка, ага Джавад говорит, что председатель Совета министров запретил девушкам проползать под «Жемчужной Пушкой». А другая новость, — прибавила она, — буршевики в Решт пришли.

Мать спросила:

— Это еще кто такие буршевики?

Джелалэт сказала:

— Не знаю, только, говорят, они... Ох, нет, я не могу сказать этого...

Охваченная любопытством, мать настаивала:

— А ты не стыдись, скажи, в чем дело.

Дочь ответила, вся покраснев:

— Буршевики — это такие, которые говорят, что все должно быть общее, и даже женщины должны быть общие.

Вскакивая, мать воскликнула:

— Доченька, да что же это такое? Это значит, близок последний день? Смотри, с сегодняшнего дня, когда будешь срезать ногти, бросай их у дверей, тогда осел Деджаля позеленеет, и мы, по крайней мере, в ад не попадем.

Часто такие разговоры далеко заводили мать и дочь, и они забывали, с чего начали и о чем, собственно, говорили.

Мать Джавада тоже подозревала, что юноша запутался в нежных кудрях Джелалэт. Считая Джелалэт красивой и подходящей невесткой, она ему не мешала.

И, так как в доме не было других жильцов, никто не мешал любовной игре наших влюбленных — их робким, некрасноречивым беседам. Но, конечно, одних этих двухчасовых бесед во дворе им было мало. В особенности плохо было то, что становилось холодно, и оставаться подолгу там было трудно.

Между ними не произошло ничего особенного, однако, все же трудно поверить, что они не обменивались поцелуями.

Джавад весь пылал и мечтал о том, чтобы просить у матери Джелалэт ее руки. Но, когда он задумывался о жизни и о своем положении, он чувствовал, что для женитьбы он слишком беден. У него не было даже на свадьбу, на первые расходы. Как он ни считал, а все-таки нужно было не меньше тридцати туманов. А такая сумма нанесла бы большой удар его «состоянию». И вышло так, что он перестал думать о свадьбе. И чем больше он привязывался к Джелалэт, тем грустнее он становился.

А Джелалэт никак не могла понять, что ему мешает жениться на ней, и внутренне сердилась на него за то, что он не хочет переговорить с ее матерью. «Почему он так поступает?» — спрашивала она себя.

Мало-помалу она начала думать, что Джавад ее вовсе не любит и что его клятвы именем пророка и всеми святыми о том, что он любит ее, были таковы, как и все клятвы вообще.

И все-таки она чувствовала себя счастливой.

Как мы сказали, вечером, в двадцать восьмой день Сафара, вернувшись с процессии «Нахль», она сидела у себя за вязаньем и напевала песенку.

В этот день Джелалэт не раз пришлось дрожать. Там, в толпе, глаза ее несколько раз встречались с парой горевших огнем нехороших глаз. И в эти мгновения она вздрагивала.

Джелалэт не могла понять, откуда этот трепет. Но, несмотря на все свое непонимание, она смутно чувствовала, что этот человек будет играть в ее жизни какую-то мрачную роль. Когда процессия прошла, Джелалэт напомнила матери, что надо сесть в вагон. К несчастью, мать забыла дома кошелек, и им пришлось идти пешком, через Хиабан Джелальабад. Поэтому-то шахзадэ их больше и не видел.

По пути Джелалэт рассказала матери о том, как она дрожала, и наивно спросила, отчего это? Но мать, у которой наивности было не меньше, чем у дочери, не могла ей объяснить. Она сказала, что, наверное, при прохождении процессии сомнение запало ей в голову, и прибавила:

— Ты уж больше не допускай к себе этих сомнений, чтобы твоей старой матери не пришлось гореть в адском огне.

По приходе домой мать поставила самовар и, чтобы прогнать усталость, принялась пить чай и выпила целых двадцать стаканчиков, из которых каждый был жиже предыдущего. А Джелалэт, сидя в другой комнате, ждала Джавада, который тоже пошел посмотреть процессию. Наконец постучали а калитку. Джелалэт побежала открывать и тотчас же очутилась в объятиях Джавада. Не считаясь с тем, что этот день был «Днем убийства» и что, следовательно, целоваться было грех, Джавад поцеловал ее, должно быть, крепче обыкновенного. Это, пожалуй, даже нельзя было назвать поцелуем, потому что поцелуй длится один миг, а это продолжалось довольно долго.