Решад Гюнтекин - Мельница

«Да мне-то какое дело, можешь хоть в кальсонах разгуливать, только бы меня не трогал!» — подумал Халиль

Хильми-эфенди, но с преувеличенной тревогой в голосе сказал:

— Скорейшего выздоровления вашей милости! А что с вами?

— Простудился немного. Вчерашний прием прошел отменно, но засиделись допоздна на свежем воздухе.

Халиль Хильми-эфенди обрадовался, что ему представился случай поболеть душой за начальство.

— Да хранит вас аллах, ваша милость. Наш климат и впрямь несколько необычен. Людям здоровья деликатного, как ваша честь, надобно особенно остерегаться. А главное наше зло — это москиты и вода…

1 Ну, на этот счет Хамид-бей всегда был очень осторожен: он даже зимой без москитной сетки не ложился в постель, а воду — здесь он проявлял чудеса предприимчивости, — воду для питья ему привозили ни больше ни меньше, как из Стамбула. Даже отправляясь в Сарыпынар, он прихватил с собой две четверти с ташделеном [30] Ташделен — вода из источника Ташделен, находящегося в окрестностях Стамбула. . Одна бутыль, к великому несчастью, в дороге разбилась, и Хамид-бей теперь беспокоился, хватит ли ему оставшейся до отъезда.

Услышав слово «ташделен», каймакам сокрушенно вздохнул, и мутасарриф осведомился о причине столь тяжкого вздоха.

— Ах, ваша милость, ташделен напомнил вашему покорному слуге, что существует на свете славный источник Каракулак [31] Каракулак — знаменитый источник около деревни Акбаба, тоже в окрестностях столицы, место отдыха стамбульских жителей. . Ведь я родом из Бейкоза, — ответил Халиль Хильми-эфенди и снова улыбнулся все той же жалостной улыбкой.

— О!! Так, значит, и вы стамбулец? Сколько же лет вы не были в родном городе?

— Ровно двадцать три.

— Ай-ай-ай, что вы говорите?!

— Да, так уж случилось…

— И как вы это выдержали?

— Что аллах пошлет, то раб его и примет.

Глядя на этого большелицего человека с поседевшей бородой и ссутулившимися плечами, чем-то очень похожего на одного из его бывших гувернеров, Хамид-бей испытывал чувство самого доброго расположения к нему.

И то, что земляк его, вынужденный двадцать три года безвыездно жить в Анатолии, тоскует по Стамбулу и Каракулаку, вызвало у него щемящее чувство сострадания.

Халиль Хильми-эфенди угадал настроение мутасаррифа.

— Ваш покорный слуга уже и забыл славный Каракулак, — продолжал он свой рассказ. — Здесь поживешь, так перестанешь отличать чай от воды. Мы-то привыкли, но для вас это просто невозможно. Знаете, что я вам скажу, — часах в двух езды от города, в деревне Йорюк есть источник, и вода в нем — ну прямо стамбульская. Это далековато, и охотников пить ее у нас не много. Но вы не беспокойтесь. Я прикажу, и с завтрашнего дня вашей милости будут привозить хорошую воду. Уж чего-чего, а достать для дорогого гостя родниковой воды, чтобы и чай у него был вкусный, это мы как-нибудь сумеем.

Мутасарриф словно забыл, для чего он пригласил к себе каймакама. Рядом с Халилем Хильми-эфенди он чувствовал себя ребенком, хотя был лет на восемь — десять старше своего собеседника. Все, наверное, потому, что тот был похож на покойного гувернера.

— Да, вот так-то, каймакам-бей, — сказал он немного погодя. — Хорошо понимаю, как вы стосковались по Стамбулу, но скажите, почему же вы в таком случае соглашаетесь жить здесь?

Каймакам снова вздохнул и, потупя взор, продекламировал:

Оказалось, что Хамид-бей не знал этого стиха.

— О, как прекрасно! — воскликнул он, — «В разрушенном доме…» Повторите, пожалуйста, еще раз, я запишу. Да, да, это действительно проблема: жена и малые чада… Ради них человек готов на все, буквально на все!.. У вас, конечно, семья?

Какой удобный момент открыть душу: в глазах Халиля Хильми-эфенди сверкнула радость.

— Есть, к сожалению.

— Почему же «к сожалению»?

— Да потому, ваша милость, что это мое мучение, моя боль. Ребят-то — четверо: кто за порог ползет, а кто в люльке орет. Вот и думаю и терзаюсь: ведь помри я или случись со мной какая напасть…

— Храни господь!

— У меня на всем божьем свете — ни кола ни двора. Четверо ребятишек да жена больная и немощная…

— Больная? Ваша жена больна?

— Уже более двадцати лет.

— О, боже, что вы говорите! И что же у нее?

Тут каймакам решил снова удариться в поэзию, — раз уж господин мутасарриф не больно разбирается в ней и даже не знает такую всем известную строчку, как «В разрушенном доме…».

— Когда брал я в жены ее, как прекрасный цветок…

Но мутасарриф не дал Халилю Хильми-эфенди продолжить, ему самому хотелось поскорее рассказать о своей жене.

— Да, это очень тяжело, — прервал он поэтическое вступление каймакама. — Я прекрасно понимаю, ведь и моя жена больна. Правда, она болеет не так долго, как ваша, но ее здоровье весьма беспокоит меня.

Халиль Хильми-эфенди вскинул брови и участливым тоном сказал:

— Ай-ай, как это печально, бей-эфенди. Выражаю вам мое сочувствие. И чем же больна ханым-эфенди?

— Нервы, подавленное состояние, боязнь… — нерешительно ответил Хамид-бей.

Каймакам понял, в чем дело, и поспешил перевести разговор на другую тему:

— А ваши дети?

— Дети? У меня нет детей… Не наградил господь. «В нашем разрушенном доме» есть только жена, пошли аллах ей здоровья, но она доброй дюжины детей стоит.

Халиль Хильми-эфенди даже вскочил с места и спросил в полном недоумении:

— Как, у вас нет детей?

— А вы думали — есть?

— Да, я слышал, что у вас взрослая дочь, кажется, даже несколько дочерей…

Если бы! Но нет, это все неправда.

Халиль Хильми-эфенди никак не мог прийти в себя: значит, у мутасаррифа нет дочери, значит, рассказ о том, что мутасарриф выдал за Эшрефа свою дочь, — выдумка от начала до конца!.. А если это выдумка, то и назначение Эшрефа каймакамом в Сарынынар вместо него… О, боже!..

В это время в дверь несколько раз постучали, потом она медленно приоткрылась, и в щель просунулась голова хозяина дома, Решит-бея.

— Эфенди, я так был взволнован, так обеспокоен, когда узнал, что вашей милости нездоровится… Дай, думаю, загляну, может, вашей милости угодно отдать какие-нибудь распоряжения…

— Что вы, что вы, эфенди, право же, не беспокойтесь… Мне даже неловко.

— Это наш долг, эфенди, наша обязанность. Ваша милость — наш уважаемый гость, наш заступник.

— Входите, пожалуйста, в комнату.

— Не смею вас беспокоить.